Худяков

Уехав па зимние каникулы 1861/62 года в деревню для сбора этнографических материалов, он оставил студенческий билет у одного из своих товарищей. А тот привял участие в демонстрации против профессора Б. Н. Чичерина и явился на нее с билетом Худякова. Все билеты у участников демонстрации были отобраны полицией, и тогда обнаружилось, что в факультетских списках Худякова нет, а значится он только в списках инспектора. После этого он был исключен окончательно.

Исключение не лишало Худякова права сдать экстерном кандидатские экзамены. Он вообще без труда отказался бы от диплома — для него это было чистой формальностью, его знания превышали университетские. По диплом был необходим как материальное основание для «более серьезной научной деятельности»^{39}. К тому же примешалось и новое обстоятельство. Живя в деревне у своего товарища Гололобова, он влюбился в его сестру, Елену Васильевну, рассчитывал сделать ей предложение, а для семейной жизни также требовалось материальное обеспечение.

«Нужно было слишком сильное чувство, — писал Худяков, — чтобы подвинуть меня на такую ненавистную вещь, как экзамены. Чувство, которое я к ним питал, равнялось отвращению к пытке»^{40}. Это не был страх перед «провалом» или волнениями, от которых у одних заплетается язык, у других исчезает память, у третьих — логическое мышление. Это был глубокий внутренний протест против чиновничьего формализма, против заказных казенных ответов, которые, когда Худяков учился в гимназии, нимало его пе смущали. «Но с тех пор, — писал он, — как только я стал заниматься самостоятельно и получил уважение к себе, нравственное мое чувство возмущалось против такого насилия»^{41}.

По существовавшим правилам в Московском университете он, как исключенный из него, мог сдать кандидатский экзамен только через полтора года, к тому же с угрозой провала у Леонтьева, отличавшегося мстительностью. Петербургский университет был закрыт после студенческих волнений, и, хотя выпускные экзамены в нем принимались, Худяков об этом не знал. Оставался Казанский университет, куда он и обратился.

Здесь вначале все шло преблагополучнейшим образом. Он написал диссертацию, удачно сдал основные экзамены. Оставался экзамен по греческому языку. Он-то и оказался камнем преткновения. Худяков знал греческий довольно слабо, но ничуть не хуже всех других. Невзлюбивший Худякова профессор Углянский поставил ему неудовлетворительный балл, почти не спрашивая. Худяков казался ему «петербургским революционером», и к тому же он считал оскорбительным для чести Казанского университета, чтоб студент третьего курса из Москвы сдавал здесь на кандидата. Изменить положение мог только экзамен на факультете. Но декан профессор Н. Н. Булич ответил на просьбу Худякова уклончиво, и, взбешенный, он забрал документы, несмотря на уговоры В. И. Григоровича, убеждавшего его, что факультет поставит необходимую оценку.

Рушились и другие надежды Худякова. Гололобова не ответила на его чувство, она любила другого. Надо было начинать новую жизнь, не рассчитывая ни на диплом, ни на личное счастье. Эта новая жизнь началась в Петербурге, куда Худяков отправился, имея звание домашнего учителя, которое только и мог получить вместо университетского диплома.

«Осенью 1862 года я приехал впервые в Петербург, — рассказывал он в воспоминаниях, — и приехал по-своему богачом. В кармане у меня было до 80 рублей (эти деньги были отчасти заработаны летом на уроке). Однако я сумел их тотчас же употребить на издание третьего выпуска сказок, так что на руках у меня не осталось ни копейки, а впереди был только один долг в типографии»^{42}. От хронического безденежья он бедствовал еще больше, чем в Москве.

В Петербурге Худяков близко сошелся с так называемым сибирским кружком — группой молодых людей, уроженцев Сибири, впоследствии видных ученых, писателей и общественных деятелей этого края, Г. Н. Потаниным, Н. М. Ядринцевым, Ф. Н. Усовым, Н. И. Наумовым и др. Вместе с ними он и поселился.

Позже, вспоминая об этом времени, Потанин писал, что Худяков жил беднее всех из их весьма бедствовавшего кружка. «В его маленькой комнате стоял стол на четырех ножках, из которых одна была сломана, и потому был устойчив только в том случае, когда был прижат в угол, и еще стул. Худяков спал на огромном ящике, наполненном его книгами, исполнявшем, таким образом, два назначения — кровати и библиотеки. Питался он еще хуже нас, у него не хватало денег на картофель, и ежедневное меню его состояло только из ситника с маслом»^{43}. Да и сам Худяков не скрывает, что первое время в Петербурге ему «по целым дням приходилось сидеть совершенно голодным»: за пять месяцев он обедал не более двух раз, да и то в гостях^{44}. Но он давно уже привык равнодушно относиться к житейским лишениям.