Худородные

— А сколько раз, Ермилыч, ты с кедров-то вниз голозон летал?— спрашивает Шиликун, который постоянно подсмеивался над Ермилычем.

— Да не больше твосго-то.

— А мне твоя мать сказывала, что ты однажды летел с кедра —с шишками-то вместе, да чуть нос на сучка х-то не оставил.

— Врешь, ты Шиликун, никогда я не падывал с кедра-то. Это ты, видно, с полатей либо с печки летал на пол, а про меня рассказываешь.

И так далее, в таком же роде. Настоящее было настолько однообразно и безынтересно, что об нем редко что говорилось, разве иногда об инспекторе. Поэтому темой для разговоров служило обыкновенно прошедшее.

Книг не было, и если были у семи не было. Так, у Благовещенского была «Битва русских с кабардинцами», которую он приобрел когда-то на толкучке. Да еще однажды Татьяна Ивановна выкопала откуда-то «Английского милорда» и принесла его нам на прочтение, убедительно прося не трепать книгу. «Кабардинцев» я прочитал, но «Милорда» даже слушать не мог, зато Петрович с Благовещенским упивались им.

— Важно! — кричит Благовещенский, сверкая главами.

— Вот ужо он задаст ей перцу! — предсказывает где-нибудь Петрович.

Кроме «Кабардинцев», «Милорда» да учебников я в продолжение двух лет ничего не видал на квартире Татьяны Ивановны.

Утро. Татьяна Ивановна раздает утренние порции белого хлеба. У нее есть фавориты, которым она дает лучшие части, то есть горбушки. Чай по утрам не пьют, потому что она не хочет ставить самовар, а поэтому хлеб едят насухо. Хлеб съеден, книги завязаны в узелки, все молятся еще раз домашним богам и плетутся гуськом в класс.

Бурсу по утрам не кормят, она довольствуется ржаным хлебом, утащенным в казенной кухне. При более благоприятных обстоятельствах, когда, например, повар-солдат благоволит, бурса пробавлялась остатками вчерашнего ужина. Но это случалось редко, и бурса голодала от чистого сердца, голодала настолько, насколько может голодать тот человек утром, который вечером ложится с совершенно пустым желудком. Чтобы сколько-нибудь вознаградить себя в этом отношении, бурса каждое утро устремлялась на квартирных, требуя от них хлеба.

Вот бурсак, которого зовут Тетерей, или сокращенно Тюрей, высматривает себе добычу. Его ястребиный взор в утреннем воздухе пока еще ничего не видит, но Тюря сегодня должен быть сыт, это ему так красноречиво докладывает его собственный желудок, он будет сегодня сыт, потому что желудок с каждой минутой заявляет свои требования все энергичнее и не вступает ни в какие сделки, в виде, например, черствых ржаных корок, которые не решаются есть даже крысы, или обеда через пять часов.

В класс заходят квартиранты Татьяны Ивановны.

Петрович, не обращая ни на кого своего внимания, прямо стремится на свое место, и горе тому несчастному, который осмелится помешать ему в этом победоносном шествии. За Петровичем идет Ермилыч. Он весело здоровается кой с кем из попадающихся знакомых. Благовещенский старается незаметно пробраться до своего места за партой, чтобы не попасть в когти голодной, алкающей бурсы. Но тщетны его усилия, опасность не минует его головы. Тюря завидел добычу,— несколько прыжков, и он сидит перед самым носом Благовещенского. Его глаза неподвижно остановились на жирной физиономии последнего, ноздри раздулись, нижняя губа отпятилась каким-то особенным образом, как у лошади, которая тянется за овсом. Тюря начинает вести переговоры. Он берет для начала самые мягкие и даже нежные ноты, насколько вообще может ласково говорить голодный человек, а голодный бурсак в частности.

— Ну, Благовещенский, ты мне принес сегодня хлеба... Молодец! Значит, закусим...— Тюря потирает руками в ожидании будущих благ, его рот искажается улыбкой, скорее похожей на конвульсии.

Благовещенский старается изобразить из своей тучной особы наивозможно большее спокойствие, и даже удивление по поводу заявленных ожиданий, но на душе у • него неспокойно, он, размечтавшись о дьяконском житье, весь утренний хлеб съел сам. У него было такое же внутреннее состояние духа, как у того храброго генерала, который накануне битвы рассчитывает, как бы лучше прикрыть свое отступление.

— Ты ведь славный парень,—поет между тем Тюря.

— Да у меня нет хлеба! — сердито отвечает Благовещенский.

В ответ за излишнюю откровенность, он получает полновесную оплеуху. Тюря отходит в страшной ярости, он столько потерял напрасно драгоценного времени, а для него время — хлеб.

— Просвирня толстомордая! — ворчит он сквозь зубы.

Благовещенский стоит в том самом положении, в каком застал его удар. От бессильной злобы erj круглые глаза хотят выскочить из своих орбит, но он знает, что с

Тюрей плохо водить дела, потому что бурсаки стоят горой друг за друга.

Тюря идет дальше. Его физиономия светлеет, он завидел в коридоре Хвостикова, у которого, наверно, есть хлеб.

— А, Хвостиков,— мурлычет ласково Тюря,— спасибо тебе, что принес мне хлеба...

Хвостиков принадлежал к тем безобидным личностям, которые встречаются везде. Даже бурса, эта собака из собак, была обезоружена его добродушием и ничего ему не делала.