Худородные

Жвачками называлась резинка, которой стирают карандаш и которую жуют дня три, так что она размягчается и делается тягучей. Тогда ее растягивают, наполняют воздухом, который с треском разрывает ее, если пузырек давнуть.

Но Епископ и жвачки не хочет, он злобными глазами смотрит на своего доброжелателя.

— Я тебе задам жвачку...— шипит он.

— Ну, это кто кому задаст. И ты невелик еще в перьях-то.

— Рожу растворожу, зубы на зубы помножу...

— Рылом не вышел еще.

— А вот я тебя...— и Епископ летит вдогонку за обидчиком, а тот высунул руку из-за комода и самым тонким дискантом докладывает:

— Насыпьте, г. Епископ, пожалуйста, насыпьте...

— Я вот тебе насыплю...

Но насыпать не было суждено, и Епископ снова уходит на свое место. Опять у него грустно на душе, глупо в голове.

— Эх, жизнь! — сжимает он зубы так, что что-то захрустело.

Зубрит бурса, нещадно зубрит, зубрит до беспамятства, зубрит до потери сознания.

Вот сидит Сташка за латинской грамматикой. К нему подходит Патрон.

— Что, Сташа?

— Ничего.

— Вот что, Сташа, давай выбреем тебе заливы, а?

Сташа думает с минуту, но потом соглашается. Патрон натачивает перочинный нож и выбривает им на Ста-шиной голове две большие лысины.

— Теперь отлично,— говорит он.

В бурсе существовало убеждение, что количество ума в голове человека прямо пропорционально развитию «заливов», поэтому ими и гордились все. Сташа любуется перед маленьким зеркальцем сделанным приобретением.

— А ну-ка, Сташа, долго ли ты проживешь,— и Патрон берет Сташины уши в свои руки, отыскивая в них какой-то бугорок, по которому бурса заключала о долговечности*

— Нет, Сташа, недолго тебе красоваться на белом свете,— сосредоточенно говорит Патрон, покачивая головой.

— А но...

Через четверть часа Сташины «заливы» были сначала намазаны салом, а потом сажей. Сташа ругался и а все руки.

— Эдак-то виднее будет, баранья твоя голова,— по-хваляют ему.

Зубрит бурса, нещадно зубрит, зубрит до беспамятства, зубрит до потери сознания.

Кружок около одного стола, один рассказывает, остальные слушают.

— Так, как он говорит?

— А представилось, говорит, одному больному, что он воз с сеном проглотил, вот он и мучится, не ест, не пьет.

потому, говорит, сидит этот самый воз с сеном в брюхе у меня, и я ни есть, ни пить не могу. Бились-бились с ним доктора, ничего не могут поделать: не ест, и делу конец. Да уж один, говорит, доктор догадался, взял да и подстроил зеркало так, что по улице везли воз, а больному казалось, что воз у него из горла выезжает. Так, говорит, и вылечили.

— Экая пуля, этот инспектор у нас!..

— Чего ведь он и не выдумает!

— И все-то он, братцы, врет!

— Такие пули отливает,— страсть!

— А вчера пришел к нам вечером да и хвалится. Я, говорит, все-все знаю. Я знаю, говорит, что вы делаете, что вы говорите, что вы думаете. У меня, говорит, все записано.

— А не знает он, как к его горничной Еланский подделался, не говорит?

— Нет.

— Напрасно. Ему бы это ближе знать-то, под боком.

— У него, братцы, надо полагать, шапка-невидимка есть.

Зубрит бурса, надсадно зубрит, зубрит до беспамятства, до потери сознания.

Не слышно отдельных звуков, все сливается в одну невообразимую кашу.

— Эй вы, синепупые,— кричит кто-то.

— Держись крепче за землю,— несется из-под стола.

— Не от похоти мужские, не от похоти женские...— продирается сквозь шум и гам.

— Кого ся не убою,— слышится ему в ответ.

— У, лешак твоей матери,— говорит Патрон, хлопнув книгой по столу.

— Так ты и наблошнился?

— Наблошнился.

— Молодец. А ну-ка...— дальше нельзя разобрать.

— Идет плешь на гору, идет плешь под гору, плешь плеши молвит: я плешь, ты плешь, на плешь каплешь, по плеши хлопнешь, с плеши долой...— выговаривает Омега в десятый раз.

Бьет звонок, кончаются занятные, все отправляются ужинать.

Вечер. Ужин окончен, бурса идет на молитву благодарить бога за ниспосланные ей, бурсе, блага в сей день.

Молитва кончена, расходятся по спальням. Начальство оставляет бурсу в покое, потому что бурса должна спать в это время. Тихо в училище, глухо, и не слышно признаков жизни. В коридоре нижнего этажа ходит сторож, поляк, которого зовут Палькой. Он тоже изображает из себя некоторое начальство и не упускает случая задать щелчка подвернувшемуся бурсаку или колупнуть у него на голове масла. Бурса тоже не оставляет Пальку, колупает ему масло на голове, щелкает по носу. Темно в коридоре, лампа едва мигает, скучно тут Пальке, но долг прежде всего, это Палька знает хорошо и беспрекословно продолжает шагать по темному коридору. Сыро, холодно. Отворяется дверь одной спальни, что-то белое кубарем несется мимо Пальки.

— Куда?!— вопит он.

— Палька!

Палька хочет колупнуть по голове, но привидение вывертывается и, щелкнув звонко по Палькину носу, несется дальше по коридору.