Худородные

У многих бурсаков были «законные жены», на которых никто не мог иметь претензии: у других были только «любовницы». Остальные «женщины» не представляли определенной собственности и переходили из рук в руки. Из-за «женщин» происходили постоянные интриги и происки между «мужчинами», происходили драки, общие свалки. Это был целый мир страстей в миниатюре,— любовь и ненависть, зависть и ревность, коварство и интриги. Все это волновало общество и разделяло его на партии. Если одна из «женщин» не хотела покоряться общему закону, если не хотела признать себя «женщиной», если не пускала к себе по ночам «мужа», то бурса поднималась против своего члена и наказывала его семейным образом. Первым и самым страшным наказанием было битье подушками, потому что били без пощады, били до рвоты, били до потери сознания. Этого наказания «женская» половина боялась, как огня. Бурса была очень изобретательна относительно наказаний, начиная с гусаров из нюхательного табаку или с зажженной ватой, поджигания подошв и пяток до купания в кадочке с водой до тех пор, пока купаемый не захлебывался, до опускания вниз головой из третьего этажа — висеть над каменным тротуаром. Бурса рвала ноздри и уши своим недругам, резала тела перочинным ножом, тыкала иглой или шилом, водила целые часы по училищу за некоторые части тела... Бурса выдумывала и пускала в ход в своей среде тысячу самых гадчайших и подлейших наказаний, до каких может дойти человек. Если бы как-нибудь чудом выплыло наружу все то, что творилось на том месте, где жила бурса,— самый терпеливый, самый незастенчивый человек, привыкший ко всяким мерзостям, отвернулся бы с непреодолимым отвращением от представившейся картины.

Такова была бурса, и начальство было бессильно против нее, потому что оно было начальство, а она — бурса. Они достаточно уравновешивали друг друга, чтобы жить отдельной независимой жизнью.

Рядом с бурсой существовали квартирные. Неказиста была жизнь квартирных по многим причинам, но она была в десять раз лучше бурсы, она была бы и еще лучше, если бы последняя не заражала ее.

Тихо, страшно тихо тянется день за днем, но все-таки тянется. С детской радостью, с чувством неизъяснимого блаженства видели мы, что деньки делаются все короче, что они день ото дня ближе подходят к рождеству. Я не знаю, что бы сделалось со всеми, если бы после такого долгого напряженного ожидания, и вдруг объявили, что не отпустят на праздники. Что касается меня, то я просто сошел бы с ума от такой штуки. Радостно билось мое сердце при воспоминаниях о доме, где я себя видел совершенно другим человеком, — не бессильным, не унижаемым, не зубрилой, как здесь, а человеком, точно таким же человеком, как и все другие. Все мы с детским нетерпением ждали отпуска, с радостью вычеркивая из нашей молодой жизни каждый прошедший день, точно каждый такой день каждому из нас был по меньшей мере смертельным врагом.

Наш злейший, неумолимый враг, время, дотянуло-таки до того момента, когда всем было объявлено о конце классов и начале экзаменов. Радости и нашим восторгам не было конца. Зубренье в продолжение четырех месяцев, зубренье изо дня в день — все это довело до последней степени утомления. Бурса от радости ходила на голове, передавая свою радость в виде крепчайших зуботычин, братских оплеух, радостных потасовок. Бурса ржала, блеяла, кувыркалась, ходила на четвереньках, словом, бесилась и ликовствовала от всех печеней. Всеми пятью чувствами предвкушала она грядущие наслаждения, она нюхала воздух, поводила мордой, настораживала уши и глаза, ощупывала свои карманы, воображая их наполненными пирогами и лепешками всех возможных форм и очертаний. Очевидно, что воображение у бурсы было расстроено.

Но чем ближе подходило время к отпуску, тем осторожнее все делались относительно выражения своей радости, точно все боялись спугнуть приближавшиеся праздники. Сильна и живуча в человеке привязанность к родному гнезду. Для бурсы, для всех учеников духовного училища это чувство было единственным словом спасения. Только жизнь, настоящая жизнь с ее горем и радостью, нуждами и интересами, с ее смехом, слезами могла пробудить в бурсаке, изуродованном, придавленном — человека. Только на этот сильный голос могло еще ответить и отозваться в гибнувших людях то, что осталось в них человеческого. Итак, не все еще погибло в бурсе, был у ней еще один пункт спасения, был выход, был источник для новых сил —это родная семья, та семья, о которой меньше всего думают педагоги, когда систематически уродуют и калечат человека в продолжении десятков лет, перенося это уродование с одного поколения на другое.

Пусть будут благословенны минуты отдыха загнанных, измученных людей среди родной семьи, и да исчезнут, провалятся сквозь землю все те мудрые педагоги, которые портят человека с малолетства!

Были в училище сироты, были бедняки, которым некуда было ехать или нёпочто. Странно, жестоко человеку слышать в десять лет, что нет угла в целом мире, где бы