Худородные

— Хочешь, Палька, рябков,— доносится в последний раз до Пальки. Опять Палька ходит по безмолвному коридору, размышляет кой о чем. Рассчитывает, сколько ему перепадет в конце месяца гривенников и пятачков, чтобы он, Палька, не так больно драл бурсацкие тела. Доволен Палька таким расчетом, и сам выпьет, и приятеля угостит в праздник на эти деньги. Опять ходит Палька по коридору, и представляется ему, как он сегодня поставил за воротами одного мужика на колени за то, что он задел тумбу колесом. Любо теперь вспомнить Пальке, как испугавшийся мужик, сняв шапку, стоял по его приказанию на коленях на улице, где шел мимо народ, и все смеялись над проделкой Пальки.

Пока ходит Палька по своему коридору да предается благочестивым размышлениям, бурса начинает почивать. Тихо в спальнях. Как ряд саркофагов, стоят бурсацкие кровати, и на каждой по одному бурсацкому телу. Зловонные испарения подымаются над спящими, но форточки нет. Бурсацкие блохи, голодные, как сама бурса, нападают на спящих и грызут их, как собаки. Все сносит бурса и спит, если не сном молодца, то по крайней мере таким сном, когда отдыхает каждый мускул, каждый нерв. Сны видит бурса. Вон на той кровати, что стоит с левого краю, спит Зима. И представляется Зиме, должно но быть, очень хорошее что-то, он облизывается, чавкает губами. Представляется Зиме, что нашел он много-много денег. Забегает в обжорный ряд, наелся досыта сподобов. Отличная вещь эти сподобы, думает Зима, всегда буду их есть. Зашел Зима под навес, где продают кислые щи по летам, купил бутылку, налил стакан таких холодных кислых щей, поднес к губам... Кто-то легонько толкнул Зиму под бок, и сон улетел, как дым. Зима поднимает голову, перед ним во всем белом сидит Атрахман и молча уставился своими буркалами.— Что тебе?— недовольно шепчет Зима.

— Надо.

— Кому?

— Идем.

Бурсаки идут в другую спальню, где спят ученики низших классов. Атрахман подводит Зиму к одной из кроватей. На белой подушке резко обрисовывалась красивая головка мальчика лет двенадцати. Русые волосы легкими завитками сбегали на белый красивый лоб, черные брови дугой опоясывали глаза, пухлые щечки и губки хотели брызнуть молодой кровью.

— Вот,— указал Атрахман.

— А... гм... — промычал Зима.

— Ау, вставай, к тебе пришли, — будил вполголоса Атрахман спавшего.

Мальчик поднял голову, он, видимо, не мог приглядеться и опомниться и во все глаза смотрел на Атрах-мана.

— Так ты не хочешь,— тряс его за плечи Атрахман.

Мальчик молчал.

— Это знаешь или забыл уж? — Атрахман ткнул пальцем на подушку.

Мальчик вздрогнул, по лицу пробежало что-то тяжелое, он боязливо посмотрел на Атрахмана. Тот, весь в белом, с черными, как смоль, волосами, с желтым лицом, походил на привидение.

— Даю тебе пять минут на размышление, если нет, мы с тобой рассчитаемся по-своему... Понимаешь?

Мальчик опустил голову. Долго слышался шепот на этом месте, переходивший в угрожающие ноты, наконец Зима ушел, Атрахман остался. На другой день он угощал красивого мальчика пряниками, тот улыбался ему.

Чем подвигалась дальше ночь, тем больше оживала спальня последнего класса. Какие-то тени скользили по всем направлениям, одни приходили, другие уходили. Вместо одного под многими одеялами очутилось по два человека.

Вот несколько теней зараз тащат что-то белое в спальню. Подымается возня. Притащенного кладут на одну койку и привязывают полотенцами. Человек пять берут в руки подушки и начинают ими хлестать привязанного. Слышится плач. Подушки летают по воздуху. Привязанного рвет. Подушки летают по воздуху. Привязанный лежит в обмороке. Его отвязывают от койки, спрыскивают холодной водой. Он открывает глаза.

— Вот тебе наука вперед,— говорит кто-то.

Плач, шепот кругом. Бившие подушками уходят. На кровати остаются двое, один из них тот, которого сейчас только били.

Опять тихо в спальнях. Как ряд саркофагов, стоят бурсацкие кровати, и в каждой по одному бурсацкому телу.

Что же это тут творилось? Что за шептанье, кого и за что били?

Бурса делилась на две половины, мужскую и женскую. Мужскую половину изображали самые сильные, значит, из последнего класса; женщины — все смазливые рожицы, не исключая и последнего класса. По ночам «женское» отделение должно было принимать к себе в гости «мужское». Горе было ослушникам, горе было каждой «жене», не хотевшей отправить своих супружеских обязанностей.