Худородные

А вон за партой сидят Зима с Патроном и немилосердно выводят десять раз один и тот же куплет, один басом, другой тенором:

Сын на матушке снопы возил Молодая жена в пристяжках шла

Бурса валит на рекреацию. Попадаются проезжие.

— Ось-то в колесе,— кричит Курира.

Мужичок долго смотрит на ось и на колесо и едва догадывается, что ось действительно в колесе.

— Хомут-то на шее,— вопит еще кто-то.

— Кутья!—энергично отплевывается мужичок, догадываясь, в чем дело.

Навстречу попадается один помешанный, которого бурса дразнит каждое утро, когда он ходит мимо училища.

— Жарко съел, жарко съел! — катится от первых рядов до последних. Жарко съел вытянулся во фронт, сделал палкой на караул.

— Жарко съел?!

Жарко начинает ругаться самой отборной руганью, бурса тоже за словом в карман не лезет.

Прошла весна, прошло лето, наступила длинная осень. Нескончаемой грядой тянулись облака над городом, сыпался из них мелкий дождь и день и ночь. Редко показывалось солнце на небе, с кислой миной смотрело оно на землю и страшно недовольное пряталось снова.

Долго стояла непроходимая грязь на улицах, долго мы месили ее. Наконец, ударила первая изморозь, и все застыло.

На нашей квартире был больной. Захворал маленький Ваня Миролюбов. День, и два, и три лежит больной, разгорелся весь, как маков цвет, глаза помутились. Явился в квартиру инспектор, посмотрел больного, пощупал пульс, дал крупинки. Это было время гомеопатии, инспектор был один из самых ярых последователей и лечил своими крупинками даже от ногтоеда.

Больной лежал в большой комнате, на деревянной скамье, которая одним концом касается печи, а другим — дверей, которые ведут в прихожую. У больного горит голова, губы запеклись и растрескались, дыхание порывисто. Кругом него свирепствуют пятнадцать человек, день и ночь зубрят, дерутся, шумят. Тяжело бальному, тошно ему, с тихим стоном поворачивается он с одного бока на другой, с трудом раскрывает он глаза.

— Ну, что, Ваня, лучше?—заботливо спрашивает Татьяна Ивановна.

— Нет,— едва шепчет бальной.

— Где болит, Ваня?

— Галова болит... пить хочу...

С чайной ложечки поит больного Татьяна Ивановна, подолгу просиживает она над его постелью, всячески стараясь усмирить шумящих. Проходит дней восемь, больному день ото дня становится хуже. Дело плохо, видит инспектор, что не берут его крупинки, приглашает доктора. Приехал доктор, посмотрел больного.

— Кто его лечил?

— О. Василий.

— Чем?

— Крупинками.

Бедный доктор только головой покачал и уехал, не прописав ничего.

Чрез два дпя Миролюбов умер. Его положили в маленький голубой гробик, который поставили в переднем углу под иконами. Ученики попеременно читали над умершим псалтырь. Кругом жизнь шла по-прежнему: зубрили кричали, дрались.

Вечер. Луны не видно на сером небе, обложенном со всех сторон мутными облаками. Темно и жутко под таким небом. Вдоль улицы по направлению квартиры Татьяны Ивановны идут трое бурсаков: Варава, Патрон и Лу-петка.

Они идут читать по покойнике. Бурсаки заходят в квартиру, они весело подскакивают, согревая замерзшие ноги.

— Ну, братцы, мороз, ноги чуть-чуть не отмерзли совсем,— подскакивая, говорит Лупетка.

Все размещаются по местам. Идут разговоры.

— А что, братис, как насчет водчонки смекаете,— лукаво прищуривается Варава,— сегодня разрешение вина и елея.

— В складчину, робя!

— Разумеется!

Складчина собрана, Патрон подзывает одного из мальчуганов.

— Эй ты, рыжий-красный, человек опасный, в кабачи-но, знаешь?

— Да не попадись, смотри, инспектору.

— Знаю,— и рыжий летит в кабак. Через полчаса полштоф красуется на столе.

— Насладимся, братие, брашно.

— А ну, где же мухи с комарами, так и быть выпью сегодня для середы: одна середа в неделю-то.

Патрон наливает рюмку, выпивает и крякает.

— Всяк выпьет, да не всяк крякнет.

— А ты, Патрон, не пробовал водку с крошками есть?

— Нет.

— А вон отец Максун так делает всегда. Купит полштоф, нальет в деревянную чашку, накрошит ржаного хлеба, да ложкой и ест.

— Ишь ты, до чего человек может дойти,— удивляется Патрон,— надо уж будет когда-нибудь попробовать. А ты пробовал?

— Пробовал, да вырвало.

— А ты, Варава, захватил инструмент-то?

— Как же без него, вот он.— Варава достал из кармана громадных размеров табакерку из бересты. Эта табакерка была сделана иждивением всей бурсы и была известна всему училищу. На ее боках красовалась надпись по-гречески: «Для табака».

— Ну, братие, вкусите и видите, яко благ господь к нам грешным.

Bce пользуются случаем, и начинается нюханье. Каждый старается вынюхать больше другого.

— Что, Ермилыч, хорошо?

— Отлично,—едва мигая глазками, говорит Ермилыч.— А мы этим зельем будем потчевать, кто вздумает ночью спать,— смеется.

Полштоф распит, рюмки лежат на боку, по столу валяются объедки колбасы и корки черного хлеба. Свеча нагорела, но никто не снимает нагара. Одна группа поместилась около стола, другая на ящиках около печи. В комнате страшно накурено, идут разговоры.