Хвала и слава. Том 1

— Берите, — сказал он. — Quand même cela vaut quelquechose[71].

— Отнесу-ка я все это княгине Марии, — добавил он и, взяв шкатулку, вышел, оставив Потелиос, погруженную в раздумье, с маленькой пурпурной коробочкой в руке.

Марию удивило, что старик вторгся в ее комнату, хотя она уже лежала в постели. Он отдал ей шкатулку.

— Драгоценности нашлись, — сказал он без всяких объяснений, — недостает только двух мелких вещиц. Но это пустяки. Спрячьте их получше, ибо на этот раз княгиня Анна взяла в дорогу настоящие, а в сейфе в Варшаве оставила имитации. Она собиралась продать свои драгоценности в Париже.

Мария замерла от удивления.

— Да, да, это совершенно точно, — сказал Шушкевич.

Они еще немного поговорили о находке, потом старый пройдоха стал прощаться, но от дверей вернулся:

— А что касается завещания, — бросил он небрежно, — то вы, княгиня, назначены опекуншей Алека и его имущества. Только в случае, если вы выйдете замуж, опека перейдет в руки графини Казерта.

XII

Януш условился с Эдгаром, что они встретятся в таверне у Пантеона, на углу улицы Суфло. Композитор довольно долго не появлялся, и Януш, закурив сигарету, принялся разглядывать многоязычную и пеструю толпу, текущую по бульвару. Это были первые годы повального нашествия американцев на Париж. Сюда устремились все, начиная с миллионеров и кончая нищими студентами. И теперь в толпе среди темноволосых французов выделялись рослые блондины в широких светлых брюках, ярких пуловерах и сползающих носках, которые шли медленно, озираясь по сторонам. Януш заметил среди них Гленна Уэя, того самого, с которым познакомился у Ариадны. С тех пор он несколько раз слышал его имя. Ему рассказывала о нем довольно странные истории Ганя Вольская.

Януш был доволен тем, что Эдгар запаздывал. Он любил сидеть вот так за столиком, на тротуаре, и смотреть на стремящийся мимо него людской поток. Перед ним была решетка Люксембургского сада, за нею — яркая зелень молодой каштановой листвы и первые свечи, только начинающие распускаться, сверкали в листве, как звездочки. На тополях и платанах тоже появилась первая зелень — вернее, желтизна, легкая и прозрачная, возникавшая словно от прикосновения кисти художника.

Зеленые автобусы скапливались на Карфур Медичи и сновали во всех направлениях. Уже исчезающие с улиц Парижа трамваи еще ходили здесь к Порт д’Орлеан, переполненные невероятно разношерстной публикой.

Такая же толпа двигалась мимо столиков кафе. Это были в основном молодые люди — обитатели Латинского квартала, одетые бедно и порой весьма причудливо. Негры, высокие, худые, как жерди, и черные, как уголь, индийцы, медлительные в движениях, степенные аннамиты, девицы с рыжими, коротко остриженными волосами и мужскими проборами на непокрытых головах — вся эта до странности чужая толпа медленно стекала по бульвару к Сене. Юноши со светлыми или темными шевелюрами перекликались, как в лесу, в их тесно сбившуюся стаю порой вклинивался художник в огромной шляпе и с фантастическим голубым бантом под подбородком, или, постукивая палкой, продиралась вверх по бульвару, словно сквозь заросли молодых лиан, пожилая напудренная женщина в шляпке с цветами — то ли престарелая художница, то ли вышедшая в тираж проститутка.

В такие минуты Януш тосковал о Польше, представлял себе то тишину полей, то безмятежный рассвет в Варшаве, и внутренне готовился лететь отсюда, чувствуя, что он чужой этому миру.

А может, чужой миру вообще? Он жаждал обрести хоть какую-нибудь связь с этой толпой, с людьми, пустить здесь корни, но не знал, как этого достичь. Никогда не ощущал он более остро своей отчужденности и никчемности. Не только пестрая толпа стремилась мимо него по бульвару Сен-Мишель, — сама жизнь проходила мимо него.

Эдгар явился неожиданно. Несколько минут он стоял, глядя на задумавшегося Януша. Наконец тронул его за плечо. Януш усмехнулся.

— Пора возвращаться в Польшу, — произнес он вместо приветствия. — Тут мне делать нечего.

Эдгар подсел к его столику, помолчали.

— Знаешь, зачем я хотел с тобой повидаться? — начал Шиллер. — Сегодня вечером играют мой квартет у Гани Эванс. Приходи…

— У Гани? А хорошо играют? — спросил Януш.

— Разумеется. Будут несколько критиков и музыкантов. Надо практиковать такие вещи. А у меня это не получается… J’aime faire l’amour, mais je n’aime pas m’occuper de mes enfants[72]. He умею этим заниматься…

— А мне кажется, — сказал Януш, — что истинные произведения так или иначе станут известными. Надо только набраться немножечко терпения.

— Я должен зарабатывать, — прошептал Эдгар с грустной улыбкой. — Не всегда же можно рассчитывать на деньги Эльжуни. А родители…

Януш рассмеялся.

— Мы оба живем на деньги наших сестер. Странное стечение обстоятельств.

— Потом они будут жить за счет наших произведений. Потом — то есть после нашей смерти. Послушай, ты пишешь стихи?

Януш зарделся.

— Когда-то писал. Когда любил Ариадну.

— А теперь не любишь?

— Теперь я не пишу стихов.

— Что ты думаешь об этом уходе в монастырь? — немного погодя спросил Эдгар, не называя имени Ариадны.