Киевские ночи

— Правда. Это в голодуху было. Мы — кучка замурзанных мальчишек — постоянно тут вертелись. То стащим ломоть хлеба, то выпросим объедки с тарелок. Конечно, гнали нас. Стоял у дверей усатый старикан. Как схватит за ухо — горит!

— И часто горело?

— Не спрашивай!.. Однажды проскользнул я сюда ползком, напихал полную пазуху хлеба и — уже нога за порогом… А дед меня за ухо да в чулан! Темно, страшно… Что-то в углу шуршит. А вдруг — крысы? Очень я крыс боялся. Лежу на каком-то тряпье, жую хлеб и плачу. Погодя дедок отворяет дверь, протягивает мне здоровенную кружку чаю. «На, говорит, а то сухая корка горло дерет… Полежи и подумай». А что я мог надумать? Я знал, что вся наша ватага уже собралась в подвале на Дворянской, что Мишка-капитан уже делит добычу и раздает тумаки нетерпеливым. Мишке было четырнадцать. Разбойник — не подходи… Но нас, малышей, жалел. Я любил его. И мечтал стать таким, как Мишка.

— Ты и сейчас об этом мечтаешь, — съязвил Марат.

— А как же, — засмеялся Дробот. — Заснул я тогда в чулане. А вечером забрал меня дедок к себе домой, вымыл, накормил. И спал я в ту ночь на настоящей кровати. Вот как! А назавтра он меня отвел в детский дом. Оттуда я уже не удирал. Ходил к старику в гости…

— А все же до сих пор дает себя знать, что ты был люмпеном, — сказал Марат.

— В чем это проявляется? — полюбопытствовал Игорь.

— Анархические выбрыки. Отсутствие четкой классовой линии.

— Больше всего об этом говорит то, что я люблю пирожные, — глубокомысленно заметил Дробот и добавил: — Нудный ты, Маратик, ох и нудный.

— Люмпен? — прошептала Наталка. — А что это такое?

Игорь начал объяснять. Но Наталка слушала невнимательно: видела чумазого мальчонку в темном чулане и с жалостью смотрела на Толю.

В чайную вошел вихрастый гармонист в синей косоворотке, в широком галифе и зеркально сверкающих сапогах. Он огляделся, увидев Толю, кивнул головой.

Гармошка рассыпала вокруг горсть приветственных звуков.

— Костик! — улыбнулся Дробот. — Это тоже из нашей ватаги…

Гармонист сел, заиграл «Кирпичики», с ходу перешел на «Яблочко». Кто-то подхватил мотив.

— Будет ерунду бренчать! — крикнул Марат. — Давай революционную.

Зазвучала «Варшавянка». Марат поднялся и запел в полный голос.

Потом Дробот мигнул гармонисту. Тот, напевая, заиграл: «Цыпленок жареный, цыпленок вареный, цыпленок тоже хочет жить…» Толя с удовольствием слушал, покачивая головой. А Марат сидел, стиснув зубы. Потом встал и мрачно сказал:

— Пошли!.. До каких пор тут сидеть?

На улице Марат заговорил:

— Какого дьявола после «Варшавянки» надо верещать «Цыпленка»? На радость обывателям?

— Эх, Маратик. Я тебя, черта, люблю!..

Какую-то минуту они смотрели друг на друга. Мрачный и улыбающийся. Ощетинившийся и добродушный. Потом оба рассмеялись.

— Я люблю тебя, непреклонный Марат Стальной, — сказал Дробот с чувством. — Только почему ты такой сердитый?

Марат похлопал его по плечу:

— Люмпен! Жалкий люмпен… Но я сделаю из тебя железного бойца.

— Делай, делай!

Игорь и Наталка смотрели на них растроганными глазами.

— Как нам хорошо вместе, — сказала она. — Дружить бы вот так всю жизнь.

— А что ж, — кивнул головой Дробот. — Так и будет.

И они пошли дальше, ни на минуту не сомневаясь, что и вправду будет.

18

Такого с ним еще не случалось. Впервые Марат почувствовал, что ему никуда не хочется идти, бежать, спешить. Жажда впечатлений и деятельности, наполнявшая день, уступила место пустоте, к которой Марат удивленно и встревоженно прислушивался.

Куда податься? Как избавиться от этого гнетущего ощущения?

Может быть, в клуб? Лекция, потом «Синяя блуза»… Надоело. В общежитие? Рано. Ребята еще гуляют. Обещал зайти в типографию, стенгазету помочь выпустить… Пускай завтра. Может, просто так побродить по аллеям сада? Глупое занятие… Что ему этот майский вечер? Аханьки, охоньки — не для него.

Толя, конечно, как дятел долбит толстенные книжки. Игорь не вылезает из библиотеки. Дружки! Да и о чем с ними говорить? Все одно и то же. И всегда споры, и всегда каждый остается при своем мнении.

Что-то ходило за ним следом, тревожило, подстерегало, каждый миг готовое ворваться в пустоту, наполнить ее тоскливым зовом. Вера — Майя… Откуда она взялась на его голову? Чертов Толя еще не раз напоминал о ней. Но и без того… Что в ней такого, что заставляет вспоминать, мучиться? Плевать ему на всякие мерехлюндии. Да он хоть сегодня сколько хочешь — и получше ее! — найдет. Подумаешь, музейного папочки дочка! Стишки, романсики. Недаром Толе она приглянулась. Интересно, о чем бы они говорили?

Но уже одна мысль, что Толя и Вера могли бы встретиться, остро уколола его. Впрочем, что ему за дело? Стишки, сказочки, игрушки-побрякушки — не время об этом думать.

Глухие, неясные порывы мучили его. Написать бы что- нибудь такое, чтоб тысячи тысяч читали, затаив дыхание. Или очутиться в бурлящей толпе. Голос его гремит, и сотни тысяч глаз впились в него. Некоторое время Марат идет, убаюканный мечтами. Но будничная улица с ее щербатым тротуаром пробуждает его. В нем вспыхивает злость неизвестно на кого.