Кино и история. 100 самых обсуждаемых исторических фильмов

Хазанавичюсу бы на каком-нибудь курорте работать: расписывать годаровскими мизансценами щиты с отверстиями, вставив голову в которые, любой может почувствовать себя Мишелем Пуакаром или Марианной Ренуар. По большому счету и парижский май был таким же картонным щитом, «вставив голову» в который, любой юнец чувствовал себя Че, Троцким и маршалом Линь Бяо зараз.

Но если вычесть эти орнаментальные завитушки, останется история о крайне неприятном субъекте. Хазанавичюс, похоже, согласен с авторами знаменитого граффити на стенах Сорбонны, появляющегося в фильме: «Годар – самый большой мудак среди прокитайских швейцарцев». Его Годар – скучный, завистливый, бесчувственный чудак, наблатыкавшийся трещать как попугай на маоистском жаргоне, умудряющийся оскорбить – Анн даже не в счет – всех друзей в жанре «только-наша-дружба-мешала-мне-сказать-что-я-о-тебе-думаю».

И милейшего Мишеля Курно, единственный фильм которого навечно был похоронен срывом Каннского фестиваля. И Бертолуччи, искренне считавшего Годара братом. И Марко Феррери, столь же искренне выводившего Анн в большое кино. Впрочем, чтобы пасть жертвой Годара, не обязательно с ним водиться. С тем же успехом хамит он безответному крестьянину, вызволившему компанию из лазурного «заточения». Зато перед могучим стариком, героем Сопротивления (блестящее камео режиссера Жан-Пьера Моки), брюзжащим в ресторане, тушуется.

Пусть так: относительно человеческих качеств Годара иллюзий не существует. Одно только непонятно: как такой уродец ухитрился снять как минимум пару дюжин бессмертных шедевров?

Молчание (Silence) США, Тайвань, Мексика, 2016, Мартин Скорсезе

Экранизируя роман (1966) Сюсаку Эндо о гонениях на католиков в Японии XVII века, Скорсезе не уступил в жестокости японским «инквизиторам»: просмотр трехчасового фильма – пытка под стать истязаниям, которым подвергаются на экране не желающие отречься от Христа японцы.

В том, что фильм начинается с красивых истязаний католиков не где-нибудь, а на холмах Нагасаки, невольно чудится историософский смысл. Власти обрушились с гонениями, сравнимыми с древнеримскими репрессиями против первохристиан, на 300-тысячную католическую общину – к которой сначала относились терпимо – словно почувствовав, что вслед за миссионерами непременно заявится какой-нибудь коммодор Перри, наставит пушки на дворец сегуна и потребует статуса наибольшего благоприятствования в торговле. Прямым следствием чего будет идея превратить Японию в империю, которой никакой Перри не страшен, Перл-Харбор и Хиросима с Нагасаки.

Но пока что за христианский мир в Японии представительствуют юные иезуиты Родригес (Эндрю Гарфилд) и Гарупе (Адам Драйвер). Их миссия состоит в окормлении прячущихся по лесам и пещерам христиан и прежде всего в расследовании: правда ли, что их маститый предшественник Ферейра (Лиам Нисон) мало того, что отрекся от веры, так еще и перенял японский образ жизни.

Когда одна сторона конфликта представлена юными и безоружными фанатиками и толпой мучеников, а другая – дисциплинированной ратью садистов, сочувствие, естественно, на стороне гонимых. Тем более если садистами командует рафинированный интеллектуал Иноуэ (Иссэй Огата), в перерывах между казнями ведущий с плененным монахом коварные беседы. И то, что в иных обстоятельствах можно было бы назвать нормальным диалогом культур, предстает спором буддистской лжи с христианской истиной. Ну а как иначе, если и автор романа, и режиссер – католики, пусть даже Скорсезе и позволяет себе, как в «Последнем искушении Христа» (1988), диссидентские отклонения от канонов.

Дьявол, как всегда, кроется в деталях. Иноуэ неслучайно прозывают «инквизитором», а стилистику его речей так и хочется припечатать эпитетом «иезуитская». Иезуиты, они, конечно, чистейшие и честнейшие люди – но только когда их немного и у них нет сил и средств, чтобы сжигать неверных на кострах. Жестокость католической церкви вынесена за скобки фильма: жесток только буддизм. Кто бы спорил – жестоки все религии.

Если считать сочетание красоты и скуки (нет ничего скучнее, чем три часа наблюдать за разнообразными восточными пытками) непременным атрибутом «философского» кино, то да, конечно, Скорсезе – философ. Но в таком случае в философском звании следует отказать великим мистикам мирового кино Бергману и Вайде. Они никогда не бывали скучны, поскольку Бог в их фильмах всегда третий лишний в экзистенциальных драмах. У Скорсезе же драма не экзистенциального, а идеологического толка.