Киноантропология XX/20

В начале 1930 года режиссёр Ефим Дзиган сделал документальный фильм «Май колхозный». В Могилёв в штаб коллективизации стекалась вся информация, и кинематографисты могли отбирать для съёмок то, что казалось им наиболее интересным. Дзиган предпочёл процедуру раскулачивания. Показано было, как, точно на свадьбу, снаряжают санный поезд: с лентами в гривах лошадей, гармошкой, флагами. Прибыли к дому кулака. У крыльца, как будто на расстрел, выставили всю семью. Они стояли молча, пока выводили скот, выносили скарб. Достоинство с каким все, от мала до велика, переносили гражданскую казнь и разорение, у снимавших не вызвало никаких чувств. Единственное, что заметил Дзиган глазом режиссёра и мужчины,– поразившую его необыкновенную красоту младшей дочери кулака. И ещё как тот запирал опустевший хлев, ворота и вдруг, подняв на снегу кем-то потерянный лапоть, положил его на скамейку. Здесь в своих воспоминаниях, которые сегодня больно и стыдно читать, Ефим Львович дал волю негодованию – вот она, хищная природа собственника. Он не мог понять, что это был жест не собственника, а хозяина, привыкшего к порядку и уважающего чужое (даже драный лапоть).

Вот так приезжали городские люди, не знавшие деревни, не понимавшие психологии человека, живущего на земле. Смотрели и не видели, снимали «что нужно» и уже верили, что «так нужно». Но вот за цикл документальных фильмов о деревне берётся настоящий выходец из крестьян, недавно комсомольский вожак в родном селе Илья Копалин. Первый фильм задуманной им трилогии «Заурожай» (1929) построен на противопоставлении хозяйства коммуны и единоличника. Испытанный ход, хорошо знакомый Копалину-киноку. Свой фильм он адресовал крестьянскому зрителю и потому учитывал особенности его мышления и восприятия. Репортажные зарисовки труда, быта, картины природы – всё так, как это видит крестьянин. Тут же научно-просветительные фрагменты, своеобразная кинолекция по агрономии и зоотехнике – так, как это нужно крестьянину. В заключительном фильме, названном, как ударный колхоз в родной деревне режиссёра, «Обновлённый труд» показаны и детский сад, и столовая, и вывоз урожая в город в «красном обозе».

А, главное, люди: ездят по-крестьянски неспеша, увлечённо музицируют, кто на пиле, кто на медном тазу или гребешке. Выразительные лица детей, стариков. Особое место в фильме занимают женщины: комиссарят и ораторствуют на митингах. Но где главный враг, поджёгший колхозное добро, убивший активистов (похороны показаны на экране)? Где кулак? Ни одного портрета, ни одного лица. Кулак – это пухлая рука, держащая чайное блюдце или бутылку водки, это богатый дом с резными наличниками… Так возникает монтажный стереотипный образ кулачества – зажиточность, праздность. В работе над трилогией Копалина идеологическая заданность и публицистическая однозначность постоянно приходили в столкновение со стремлением режиссёра к наблюдению и способностью наблюдать.

А было что наблюдать и над чем размышлять. Россия всё ещё оставалась крестьянской страной: население деревни росло быстрее городского и более чем в четыре раза, превосходило его. Вот цифры: 1925/26 – население страны – 143,7 (деревня – 118,8 и город – 24,9); 1928/29 – население страны – 153,8 (деревня – 125,4 и город – 28,4).

При этом именно хозяйства зажиточных крестьян, «кулаков» давали хлеб стране. Так, в 1926—1927 годах колхозы и совхозы сдали 80 миллионов пудов против 617 миллионов от «кулака». И потому бухаринская модель «врастания кулака в социализм» была единственным мирным и витальным путём развития сельского хозяйства. Выбрали войну на смерть. Военно-феодальное закрепощение крестьян, дважды платящих дань городу: недоплата за сельскохозяйственные продукты и переплата за промышленные товары. Начиная с 1930-го, установилась система трудодней «за палочки» – практически бесплатный рабский труд беспаспортных крестьян. Город деревне платил презрением обывателей («деревня»), равнодушием и непониманием большинства интеллигенции, да ещё раз в год неоплачиваемыми трудоднями «на овощегноилищах» и «на картошке» студентов, научных работников и служащих низшего звена. И так вплоть до 1991 года. Деревня кормила город как могла. И уже в 1928-м начались перебои с хлебом даже в столице. Но вместо того чтобы изменить политический курс, усилили репрессивные меры. Второй «крестовый поход за хлебом», как называли эту кампанию её идеологи и организаторы, снова двинулся в деревню, едва переведшую дух в годы Новой экономической политики.