Кира в стране дирижаблей

– Это я убил твоих друзей. Эрика и Мари. И это я сделал не по воле отца. А потому что сам так решил. Это было мое первое самостоятельное решение. Меня как личности. Таким извращенным образом я начал освобождаться из-под влияния отца. Это мой протест. Шаг от него, навстречу тебе. Это меня не оправдывает. Но это был правильный поступок. Я впервые начал двигаться в нужную сторону. Просто путь к свету лежал через тьму.

Лицо Киры, все также повернутое в профиль, ничего не выражало. Слишком много, слишком много боли. Теперь уже ничего не страшно. Теперь уже ничего не поделаешь. То, что она потеряла их, не значит, что ей придется потерять и его.

– Твой отец, – наконец заговорила она после длинной паузы, с каждой секундой все больше походящей на тишину после титров монохромного фильма. Влад уже решил, что Кира ничего не произнесет, но она заговорила:

– Твой отец, как-то раз сказал: «Мы то, откуда мы идем». Но он ошибался, как и во многом другом. На самом деле, мы то, куда мы идем.

Эти слова, несущее в себе прощение единственного любимого родственника, отняли у нее слишком много сил, и она опустилась на кровать, закрыв глаза.

Вокруг них опадали последние листья, опадала штукатурка и вензеля из лепнины. И в конце не осталось ничего.

42

Дождь накрапывал сквозь грязную, мокрую шерсть облаков. Однабоков оторвался от созерцания свалявшегося неба и опустил глаза на равномерно серую шеренгу юнкеров, стоящих перед ним по стойке смирно.

Ему поручили принимать построение на аэродроме перед экипировкой очередного полка, дивизии, роты… (или как это называется?). Он хоть и носил офицерскую форму, тем не менее, был далек от всей этой военизированной лабуды и ничего в ней не смыслил. Громкое бряцанье торжественных аксельбантов боевых коллег, раздражало его чувствительный слух. Что он забыл здесь? Зачем он стоит сейчас перед солдатами и что-то говорит не своими губами?

Почему-то вспомнился детский стишок, который он сочинил в дошкольном возрасте, ничего не смысля в политике:

Вот к нам катится карета.

Ну а в ней сидят НАЭТО.

Я возьму свое ружье.

Причиню им боль и зло…

Листок со стишком, сжимаемый пухлой мальчишеской рукой, остался всего лишь чернильным памятником его глупости и детской жестокости. Поддаваясь какому-то внутреннему отвращению к сделанному, чувствуя стыд, как от первой мастурбации, он поспешил приказать гувернантке принести урну и спички. Но память не горит. И сейчас спустя полвека он все также отчетливо помнил то четверостишие, как и в день, когда сочинил его.

Тогда он был несознательным малышом, который поступил неправильно, теперь он сознательный взрослый, который поступает неправильно. Может вся его жизнь ошибка? Он жил под крылом Дракулы, в его доме, но всегда идеологически противостоял ему. Противостоял, но ел с ним за одним столом. Ни это ли и называется политикой?

Это он надоумил Киру ввязаться в их игру. И к чему это привело? Вся его жизнь, его книги, в которых он так усердно критиковал власть и говорил о необходимости реформации – все это просто лицемерная маска до тех пор, пока он каждый вечер говорил графу: «Good evening…»

Позор! Стыд! Фальш! Он всего лишь неудачник…

«Так почему же я здесь стою? Я, который всегда был против войны? Я, который ненавидел ненависть? Не потому ли, что таким образом я пытаюсь искупить свои ошибки? Сейчас, когда моя Родина в опасности, когда мой город вот-вот уничтожат, я пытаюсь хоть как-то извинить самого себя. Или же я в очередной раз обманываю себя, пытаясь казаться лучше, чем я есть в своих глазах…»

Однабоков смотрел на стоящие перед ним обездвиженные яростью морды, закованные в железо. Забрало закрывало песье лицо юноши-солдата. Панцирь покрывал его тучное тело. Ни дать, ни взять – доспех! Кинокефалы в погонах. Оборотень лучший друг человека. Полные полчища оборотней, нашпигованных пропагандой, готовых идти на смерть и эту смерть сеять.

Их мясистые животные лица с собачьей щетиной, и пустые глаза, в которых отражались кадры, просмотренных накануне фильмов, снятых министерством пропаганды, их уши еще слышали голос графа Дракулы из репродуктора, и он резонировал в их черепах. Пустой взгляд, не обремененный мыслями. Заторможенные, но резкие, животные движения. Замотанные в кожу сапог голенища и шерсть шинелей – в них больше ничего нет. Они все состоят из униформы.

Ветер шумел в ушах.

«Помнится, некогда жил великий полководец Александр Суровый, служивший при Екатерине Великой. Да… великим правителям нужны великие полководцы. Возможно, будь я не таким мягкотелым, я бы принес больше пользы на фронте. А так… погибну сам и людей сгублю… Но может быть я все же прав? И то, как я жил – было правильно? В конце концов, нет величия в том, чтобы убивать людей…»

К Однобокову подошел генерал. «Дегенерал…» – усмехнулся про себя писатель. Вся его жизнь – это работа со словом. Вот такие вот остроты и колкости – это его способ сражаться. «Может быть, жизнь и не имела смысла, но я зато я отлично повеселился…»