Китайская классическая поэзия

Был один государь. Он, красавиц любя,
«покорявшую страны»[163]

искал.Но за долгие годы земле его Хань
не явилась подобная вновь...

Вот и девочке Янов приходит пора

встретить раннюю юность свою.
В глуби женских покоев растили дитя,
от нескромного взора укрыв.

Красоту, что получена в дар от небес,

разве можно навек запереть?
И однажды избрали прелестную Ян
самому государю служить.

Кинет взгляд, улыбнется и сразу пленит

обаяньем родившихся чар,
И с дворцовых красавиц румяна и тушь
словно снимет движеньем одним.

Раз прохладой весенней ей выпала честь

искупаться в дворце Хуацин,
Где источника теплого струи, скользя,
омывали ее белизну.

Опершись на прислужниц, она поднялась —

о, бессильная нежность сама!
И тогда-то впервые пролился над ней
государевых милостей дождь.

Эти тучи волос, эти краски ланит

и дрожащий убор золотой...
За фужуновым пологом в жаркой тиши
провели ту весеннюю ночь.

Но, увы, быстротечна весенняя ночь, —

в ясный полдень проснулись они.
С той поры государь для вершения дел
перестал по утрам выходить.

То с любимым вдвоем, то при нем на пирах,

от забот не уйдет ни на миг,
И в весенней прогулке всегда она с ним,
и ночами хранит его сон.

Их три тысячи — девушек редкой красы —

было в дальних дворцах у него,
Только ласки, что им предназначены всем,
он дарил безраздельно одной.

В золотой она спальне украсит себя, —

с нею, нежной, пленительней ночь.
А в нефритовой башне утихнут пиры, —
с нею, пьяной, милее весна.

Многочисленным сестрам и братьям ее

во владение земли он дал,
И завидного счастья немеркнущий свет
озарил их родительский дом.

И уже это счастье под небом у нас

для отцов с матерями пример:
Их не радует больше родившийся сын,
все надежды приносит им дочь...

Высоко вознесенный Лишаньский дворец

упирался в небесную синь.
Неземные напевы, с ветрами летя,
достигали пределов страны.

Песни тихий напев, танца плавный полет,

шелк струны и свирели бамбук...
Целый день государь неотрывно глядел,
на нее наглядеться не мог...

Загремел барабана юйянского гром,[164]

затряслась под ногами земля.
Смолк изорван «Из радуги яркий наряд,
из сверкающих перьев убор».[165]

Девять врат во дворцы государя вели,

дым и пыль их закрыли от глаз.
Это тысячи всадников и колесниц
держат путь в юго-западный край.

Шевелятся драконы расшитых знамен,[166]

—и идут. И на месте стоят.
От столицы на запад они отошли
за сто ли. И недвижны опять.

Непреклонны войска. Но чего они ждут,

что заставит в поход их пойти?
Брови-бабочки — этого ждали они —
наконец перед ними мертвы!

Наземь брошен цветной драгоценный убор,

не украсит ее никогда
Перьев блеск изумрудный, и золото птиц,
и прозрачного гребня нефрит.

Рукавом заслоняет лицо государь,

сам бессильный от смерти спасти.
Обернулся, и хлынули слезы и кровь
из его исстрадавшихся глаз...

Разнося над селеньями желтую пыль,

вечный ветер свистит и шумит.
Там мосты и тропинки, кружа в облаках,
ввысь ведут до вершины Цзяньгэ.

Под горою Эмэй там, в долине пустой,

проходящих не видно людей.
Боевые знамена утратили блеск,
и тусклее там солнечный свет.

Край тот Шу — с бирюзовыми водами рек

и вершинами синими гор.
Мудрый наш властелин там в изгнанье ни днем
и ни ночью покоя не знал.

Бередящее душу сиянье луны

видел он в отдаленном дворце.
Всё внутри обрывающий звон бубенцов
слышал он сквозь ночные дожди...

С небесами земля совершила свой круг.

Возвращался Дракон-государь.[167]
Подъезжая к Мавэю,[168] поник головой
и невольно коня придержал.

Здесь, в Мавэе, под памятным этим холмом,

на сырой этой грязной земле
Как узнает он место, где яшмовый лик
так напрасно похитила смерть?

Друг на друга властитель и свита глядят,

их одежда промокла от слез,
И к воротам столицы они на восток
едут дальше, доверясь коням.

Воротились в Чанъань. Вид озер и садов

всё такой же, как в прошлые дни,
И озерный фужун,[169] как всегда на Тайи,[170]те же ивы в Вэйянском дворце.

Как лицо ее нежное — белый фужун,

листья ивы — как брови ее.
Все как было при ней. Так достанет ли сил
видеть это и слезы не лить?

Снова веснами персик и слива цветы

раскрывали под ветром ночным.
Вновь осенний утун с опадавшей листвой
расставался под долгим дождем.

Государевы южный и западный двор

зарастали осенней травой.
На ступени опавшие листья легли,
и багрянца никто не сметал.

У певиц, что прославили «Грушевый сад»,

в волосах белый снег седины,
Для прислужниц, заполнивших Перечный дом,[171]
юных лет миновала весна.

К ночи в сумрачных залах огни светлячков

на него навевали печаль,
И уже сиротливый фонарь угасал,
сон же все не смежал ему век.

Не спеша, не спеша отбивают часы —

начинается длинная ночь.
Еле светится-светится в небе Река,[172]
наступает желанный рассвет.

Стынут в холоде звери двойных черепиц.[173]

Как приникший к ним иней тяжел!
Неуютен расшитый широкий покров.
Кто с властителем делит его?

Путь далек от усопших до мира живых.

Сколько лет как в разлуке они,
И ни разу подруги погибшей душа
не вошла в его тягостный сон...

Из Линьцюна даос, знаменитый мудрец,

пребывавший в столице в тот век,
Чист был сердцем и высшим искусством владел
души мертвых в наш мир призывать.

Возбудил сострадание в нем государь

неизбывной тоскою по ней,
И, приказ получив, приготовился он
волшебством государю помочь.

Как хозяин пустот, пронизав облака,

быстрой молнией он улетел.
Был и в высях небес, и в глубинах земли, —
и повсюду усердно искал.

В вышине он в лазурные дали проник,

вглубь спустился до Желтых ключей,
Но в просторах, что все распахнулись пред ним,
так нигде и не видел ее.

Лишь узнал, что на море, в безбрежной дали,

есть гора, где бессмертных приют.
Та гора не стоит, а висит в пустоте,
над горою туман голубой.

Красоты небывалой сияют дворцы,

облака расцветают вокруг,
А в чертогах прелестные девы живут, —
молодых небожительниц сонм.

Среди этих бессмертных есть дева одна,

та, чье имя земное Тай-чжэнь,[174]
Та гора не стоит, а висит в пустоте,
та, которую ищет даос.

Видя западный вход золотого дворца,

он тихонько по яшме стучит.
Он, как в старой легенде, «велит Сяо-юй[175]
доложить о себе Шуан-чэн».[176]

Услыхавши о том, что из ханьской земли

сыном неба к ней прислан гонец,
Скрыта пологом ярким, тотчас ото сна
пробудилась в тревоге душа.

Отодвинув подушку и платье схватив,

чуть помедлила... бросилась вдруг,
И завесы из жемчуга и серебра
раскрывались послушно пред ней.

Уложить не успела волос облака

в краткий миг, что восстала от сна.
Сбился наспех надетый роскошный убор.
В зал сошла, где даос ее ждет.

Ветер дует в бессмертных одежд рукава,

всю ее овевает легко,
Словно в танце «Из радуги яркий наряд,
из сверкающих перьев убор».

Одиноко-печален нефритовый лик, —

плачет горько потоками слез
Груши свежая ветка в весеннем цвету,
что стряхнула накопленный дождь.

Скрыв волненье, велит государю сказать,

как она благодарна ему:
«Ведь за время разлуки ни голос, ни взгляд
не пронзали туманную даль.

В Осиянном чертоге, где жил государь,

прервалась так внезапно любовь.
На священном Пэнлае в волшебном дворце
долго тянутся длинные дни.

А когда я смотрю на покинутый мной

там, внизу, человеческий мир,
Я не вижу столицы, Чанъани моей,
только вижу я пыль и туман.

Пусть же вещи, служившие мне на земле,

скажут сами о силе любви.
Драгоценную шпильку и ларчик резной
государю на память дарю.

Но от шпильки кусочек себе отломлю

и от ларчика крышку возьму».
И от шпильки кусочек взяла золотой,
в платье спрятала крышку она:

«Крепче золота, тверже камней дорогих

пусть останутся наши сердца,
И тогда мы на небе иль в мире людском,
будет день, повстречаемся вновь».

И, прощаясь, просила еще передать

государю такие слова
(Содержалась в них клятва былая одна,
два лишь сердца и знало о ней):

«В день седьмой это было, в седьмую луну,

мы в чертог Долголетья пришли.
Мы в глубокую полночь стояли вдвоем,
и никто не слыхал наших слов:

Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах

птиц четой неразлучной летать.
Так быть вместе навеки, чтоб нам на земле
раздвоенною веткой расти!»

Много лет небесам, долговечна земля,

но настанет последний их час.
Только эта печаль — бесконечная нить,
никогда не прервется в веках.