Китайская классическая поэзия

Мы там, где Сюньяна берег крутой,[182]
прощаемся ночью с гостем.
На кленах листва и цветы камыша
шуршат под осенним ветром...

Хозяин сошел у причала с коня,

за гостем садится в лодку.
И подняты чарки, и выпить пора, —
сюда бы гуань и струны![183]

Но нам не приносит веселья хмель:

гнетет нас близость разлуки.
В минуту прощанья бескрайней волной
река луну затопила.

Мы слышим, как вдруг над простором вод

пропела пипа знакомо.
Хозяину жаль возвращаться домой,
и гость забыл о дороге.

И ловим мы звуки, готовы спросить:

«Кто в лодке играет, скажите?»
Замолкла пипа, и опять тишина,
и мы спросить не успели.

Но мы уже стали бортом к борту,

к себе приглашаем в гости.
Подлил я вина, прибавил огня,
и пир начинаем новый.

На наш многократный и долгий зов

она наконец явилась.
Безмолвна в руках у нее пипа,
лицо ее полускрыто.

Колки подвернула, рукой до струн

дотронулась, дав звучанье.
Еще и напева-то, собственно, нет,
а чувства уже возникли.

Пока еще глухо струны поют,

в их каждом звуке раздумье,
Так, словно пойдет о жизни рассказ,
в которой счастья не будет.

Глаза опустила и, вверясь руке,

играет она, играет,
О том, что на сердце у ней лежит,
нам все без утайки скажет.

Струну прижимает и гладит струну,

то книзу, то вверх ударит.
Сыграла «Из радуги яркий наряд»,
«Зеленый пояс» играет.

И толстые струны «цао-цао» — шумят,

как злой, торопящийся ливень,
И тонкие струны «тье-тье» — шелестят,
как нежный, доверчивый шепот.

«Цао-цао» — шумят, шелестят — «тье-тье»,

сплетя воедино все звуки,
И крупных и мелких жемчужин град
гремит на нефритовом блюде.

Щебечущей иволги милая речь

скользит меж дерев расцветших.
Во тьме захлебнувшийся чистый родник
бессилен сквозь лед пробиться.

И лед запирает движенье воды,

и нет их, застыли струны.
И струны застыли, как будто их нет,
молчанье на миг настало.

А в нем притаившаяся печаль,

невысказанная досада.
Да, это молчание в этот миг,
пожалуй, сильней звучанья...

Внезапно серебряный треснул кувшин,

на волю стремится влага.
Вдруг всадник в железных латах летит,
мечом и копьем громыхая.

Пластину, которой играет, она

поставила посередине.
Кончается песня. Четыре струны
невидимый шелк разорвали.

И в лодках недвижных, в одной и в другой,

царит тишина немая...
Мы видим, как в лоне осенней реки
белеет луны сиянье.

Молчит. И пластину от струн отняла,

и снова меж струн вонзила.
По складкам на платье рукой проведя,
с почтением строгим встала.

И так начинает: «Я родилась

в столице нашей Чанъани.
Мы жили — вы знаете Хамалин? —
в веселом этом предместье.

Мне было тринадцать, когда вполне

игрою я овладела.
В дворцах, где искусствам учили нас,
слыла я одной из первых.

Сыграю, и сразу же ждет меня

восторг игроков известных.
Украшусь, и вслед поднимается мне
певиц знаменитых зависть.

Улинские юноши наперебой[184]

мне ткани преподносили.
За каждую песню багряным шелкам
я счета уже не знала.

Поклонники сколько гребенок моих

сломали, стуча под напевы.
На скольких юбках из алой парчи
следы от вина остались.

Веселье и смех заполняли год,

другой наступал похожий.
Осенние луны и ветры весны
бездумные проносились.

С врагом воевать отправился брат,

а вскоре сестры не стало.
На смену ночам восходила заря,
моя красота поблекла.

И меньше людей у моих ворот,

и конь оседланный реже...
И я, постарев, согласилась пойти
к торговому гостю в жены.

Торговому гостю прибыль важна,

легка для него разлука,
И в месяце прошлом еще в Фулян
он чай покупать уехал.

А я по реке вперед и назад

в пустой разъезжаю лодке,
И светлой луны, и речной воды
меня окружает холод.

Когда же глубокой ночью мне

вдруг приснятся юные годы,
Я плачу во сне, по румянам
текут ручьями красные слезы...»

Когда нас тревожила пеньем пипа,

уже я вздыхал невольно.
А тут еще этот ее рассказ, —
и я не сдержу стенаний.

Ведь я ей сродни: мы у края небес

затеряны и забыты.
И мы повстречались; так нужно ли нам
заранее знать друг друга!

«Прошел уже год с той поры, как я

покинул столичный город,
И в ссылке живу, и в болезнях лежу
вдали от него, в Сюньяне.

Сюньян — городок захолустный, глухой,

ни музыки в нем, ни пенья.
Я за год ни разу здесь не слыхал
шелк струн и бамбук гуаня.

Живу на Пэньцзяне, у самой реки,

в сырой туманной низине.
Лишь горький бамбук да желтый тростник
одни мой дом окружают.

С утра и до вечера в этих краях

что мне достается слышать?
Кукушки надрывный, до крови, плач
да крик обезьян тоскливый.

В цветущее ль утро весной на реке

иль в ночь под осенней луною —
Всегда я с собою беру вино
и сам себе наливаю.

Да разве здесь песен в народе нет

и ди — деревенских дудок? —
Бессвязно, сумбурно они поют,
мне их мучительно слушать.

Сегодня же ночью нам пела пипа,

и говор ее я слушал
Так, словно игре бессмертных внимал —
мне песни слух прояснили.

Прошу госпожу не прощаться, сесть,

игрой порадовать снова, —
А я госпоже посвящу напев, —
пускай он «Пипа» зовется...»

Растрогалась этой речью моей

и долго она стояла.
И села, и струны рванула рукой,
и струны заторопились.

И ветер, и стужа, и дождь в них, — не те,

не прежних напевов звуки.
Все слушают снова и плачут — сидят,
закрыв рукавами лица.

Но все-таки кто из сидящих здесь

всех больше, всех горше плачет?
Цзянчжоуский сыма — стихотворец Бо
одежду слезами залил.