Китайская пейзажная лирика III-XIV вв.

Так случилось, что осенью года жэньсюй[194]

,Когда уж седьмая луна на ущербе была,
С гостем плыли мы в лодке
Между двух Красных Скал...
Чуть прохладой дышал ветерок,
Не тревожили волны реку.

Гостю я предложил, поднимая свой кубок с вином,

Вместе строки припомнить о Светлой луне,
Спеть о Деве Прекрасной стихи.

Вскоре

Над восточной горой появилась луна,
Поплыла-поплыла между звезд.
Засверкала река,
Словно капли росы ниспадали на водную рябь,
И смешались в одно небеса и вода.

Как велик этот водный простор!

Эта — в тысячу цинов[195] вокруг — необъятная ширь!
В колеснице-ладье мы по ветру летим и летим
В пустоту и безбрежность, не ведая, есть ли предел.
Кружим в вечности, кружим, от мира сего отрешась,
И как будто на крыльях — взлетаем в обитель святых.
...Так мы пили вино, и веселью, казалось, не будет конца,
А потом, на борта опираясь, мы начали петь.
Пели так:
«...Из корицы ладья — о-о-си! —
Из орхидеи весло[196].
В пустоте-чистоте — о-о-си —
Мы стремимся туда, где светло.
Постигаю простор — о-о-си —
Но, увы, лишь в мечтах.
Где же Дева Прекрасная — о-о-си —
В небесах?..»

Гость мой флейтой отменно владел:

Вторя песне,
Звучала мелодия грустно-протяжно в ночи,
В ней и слезы и жалобы слышались,
Скорбь и печаль.

Эта музыка вдаль уплывала, тянулась, как нить.

Может, даже драконы проснулись в пещерах в тот миг
И слезу уронила вдова в одинокой ладье...

Вот, халат подобрав,

Сел учитель по имени Су перед гостем
И, объятый тоскою, спросил:
«Что ж ты песню прервал?»

«Посветлела луна, звезды стали редеть[197]

,Ворон к югу летит,» — мне ответствовал гость.
«Эти строки, — сказал он, — начертаны Цао Мэндэ»[198].
«Посмотрите на запад, — мой гость продолжал, —
Там Сякоу[199] вдали.
Обернитесь к востоку — на востоке Учан[200].
Русла рек, цепи гор меж собою сплелись,
И леса разрослись — зелены-зелены...

Это здесь Чжоу Лан проучил так жестоко Мэндэ![201]

Под Цзинчжоу врага разгромив,
По теченью спустившись в Цзянлин,
Плыл Мэндэ на восток...
Путь проделали в тысячу ли тупоносые судна его,
Неба синь затмевали полотнища флагов-знамен.
По прибытьи в Цзянлин, разливал он хмельное вино
И с копьем, на коне восседая, сочинил эти строки,
Что ныне припомнились мне...
Был героем он в жизни своей.
А теперь — где обитель его?»

«Я и вы, мой учитель, рыбачили, хворост сбирали

На острове, что посредине реки, —
С каждой рыбкой, креветкой знакомы,
С каждым лосем, оленем дружны.
Лодку — лотоса лист — направляя вперед,
Пили вместе вино.
Мы казались себе мотыльками
Между ширью небес и, землей
Или зернами риса в безбрежной стихии морской...»

И изрек он, мой гость:

«Опечален я: жизнь — это миг!
Полон зависти я: бесконечно теченье Чанцзян[202]!
Если б вечно лететь мне, подобно небесным святым!
Если б яркость луны я был в силах навечно объять!
Знаю, мало мгновенья, чтоб это постичь,
Потому-то и тонут мелодии музыки в скорбных ветрах..

Я сказал ему так:

«А доподлинно знает ли гость,
Что такое — вода, что такое — луна?
Все идет чередой, как вода, как теченье реки,
Все идет чередой, но ничто никогда не уйдет.
И луна — то кругла, то ущербна, но вечно — луна,
И не в силах никто увеличить-уменьшить ее,
Ибо если изменчивость ставить началом начал,
В миг единый не в силах мы вечность постичь.
Если ж будем считать постоянство за первоисток,
То и я, и мой гость, да и все, что мы видим вокруг, —
Вечно все!
Так разумно ль завидовать, гость мой, Чанцзян?
Между тем в небесах и на этой земле
Всякой твари и вещи свое назначенье дано.
...Если есть что-то в мире, чем я обладать не могу,
То и йоты того не посмею присвоить себе.
Но ведь ветер, что чист в небесах,
Не запретен для наших ушей.
А луна, что светла среди звезд,
Не боится взглянуть нам в глаза.
Мы возьмем их себе — и не будет препятствий тому,
Ибо Высшим Создателем нам во владение дан
Этот вечный источник живой красоты,
Мы им можем владеть как хотим!»

И от радости тут засмеялся мой гость,

Засмеялся и кубок наполнил вином.
А потом, после трапезы,
Кубки и плошки вокруг разбросав,
Мы лежали на дне нашей лодки вдвоем
И не знали, объятые сном, что восток побелел...