Китайские дети - маленькие солдатики

Если совсем по-честному, не знаю, кто отнесся к ее утверждению с бо́льшим скепсисом: она сама или ее ученики. Китайское общество стало жестокой средой с волчьими правилами, где все одержимы личным успехом; в подобных конкурентных средах нравоучения о служении государству получаются несколько порожними.

Заговорил кто-то из учеников.

– Госслужащие, – объявил он, – становятся привилегированным классом, а это противоречит их роли слуг народа.

Критика юноши обоснованна. Финансовое и нравственное болото – из-за непрозрачности или законодательной волокиты в верхах – подмочило репутацию китайского правительства едва ли не на всех уровнях. Западные эквиваленты недавно вскрытой коррупции верховного китайского правительства – небоскреб, оформленный на двоюродного брата премьер-министра Великобритании, или обнаруженные у матери американского президента акции в страховых компаниях объемом в восемьсот миллионов долларов, вопреки тому что ни двоюродный брат, ни мать не работают ни в сфере недвижимости, ни в страховом бизнесе. Когда подобное происходит в Китае, народу жаловаться некому.

Учительница решила поспорить:

– У большинства госслужащих нет привилегий. Большинство подчиняется положенным процедурам – в установленном порядке. Например, когда мы встаем утром, мы сначала умываемся, затем чистим зубы, а потом завтракаем.

– Но некоторые же сначала завтракают, – встрял другой ученик. Я предположила, что это такой эвфемизм для чиновников, которые воруют общественные деньги или злоупотребляют властью.

– Конечно, кто-то сначала завтракает, – согласилась учительница Цю, все еще пытаясь совладать с беседой. – А потом они умываются и чистят зубы.

– Ваш пример не подходит, – возразил ученик.

– У тебя есть другие примеры? – спросила учительница, глянув на меня. – Какое поведение требует определенного порядка? К примеру, сдача домашней работы?

– Конвейерное производство в капиталистическом обществе, – ответил ученик. Еще одно узкое место: о капитализме – ни-ни. Официальная линия Партии в китайской системе – «социализм с китайскими особенностями».

– Какой именно конвейер – и какой у него порядок? – спросила учительница Цю, вновь стараясь перенаправить разговор.

Ученик ответил нараспев:

– Да здравствует коммунизм, да здравствует Коммунистическая партия. – Тут он фыркнул, и весь класс захихикал.

– Ты выкрикнул лозунг, – сказала учительница Цю.

Ученик выдал еще один, в голосе – сплошной сарказм. На сей раз он выбрал жаргонное прозвище президента Си Цзиньпина:

– Си Да Да – хороший человек.

* * *

Когда мы остались наедине, учительница Цю, сложив руки на коленях, заговорила о временах попроще.

Госслужащие когда-то вызывали у учащихся восхищение, сказала Цю, распустив класс, и голос у нее смягчился от ностальгии.

– Обожание было безусловным. Ныне школьники не считают, что «домашний срам на люди не выносят».

Китайское руководство предпочитает «домашний срам» держать под спудом десяти футов юннаньской земли, желательно в замороженном виде, чтобы никакой киркой и лопатой не докопаться. Госслужащие вроде учительницы Цю – пехота, которой поручено блюсти в народе порядок.

Цю – человек из другой эпохи, а вот сухопарый харизматичный учитель истории, с которым я познакомилась в Пекине, был более чем готов заметать нарождающееся недовольство под ковер. Учитель Кан никогда не сомневался, где находятся границы обсуждаемого в классе.

– Любой китаец знает, что можно говорить в классе, а что нельзя, – рокотал Кан. Мы познакомились на педагогической конференции в Пекине, и он согласился побеседовать со мной о нравственном воспитании. Мы проболтали где-то с час о теориях воспитания гражданственности, после чего он сделался чуть более откровенен.

– Существует ли методичка, объясняющая, чего нельзя говорить? – спросила я почти в шутку.

– Ничего внятно прописанного нет, – ответил Кан, хотя документ верховного правительства от 2013 года был ясен: он запрещал обсуждение демократии, свободы слова и прошлых ошибок Коммунистической партии.

– Как же тогда определить? – спросила я.

– Я просто знаю, – продолжил Кан невозмутимо. – Ничто не минвэнь – не выражено впрямую.

Я не унималась:

– Что же, например? Чего нельзя говорить в классе?

Кан расщедрился на список.

– Нельзя упоминать фалуньгун. Совсем-совсем нельзя. Это даже более деликатная тема, чем события 4 июня. Исламский вопрос тоже нельзя поднимать.

Фалуньгун – буддийская духовная практика, которую считают угрозой общественному порядку, а «события 4 июня» – это сокращение от «4 июня 1989 года, или бойня на площади Тяньаньмэнь», когда официальный Пекин бросил десятки тысяч войск на подавление студенческого продемократического восстания. «Исламский вопрос» касается исламских сепаратистов в Синьцзяне и их потенциальной угрозы китайскому большинству – этнической группе хань.

– Можно ли критиковать правительство? – спросила я у Кана.

Кан ненадолго задумался.