Китовый ус

Лет эдак семьдесят назад был Роман Павлович зловредным мужиком, можно даже сказать — народным вредителем. И не столько зловредным, сколько изнывающим от скуки. Земли у него не было, хата стояла его на песчаном бугре, детей много — разводил нищету Роман Павлович со своей женой довольно успешно. Старуха у него была безропотная, работала поденщицей — кому поможет огород вскопать, прополоть, урожай собрать; дети, подрастая, шли в пастухи; а сам Роман Павлович всю жизнь трудился в Донбассе — было время, рубал и уголек, но больше шел по строительству — малярил, штукатурил, стеклил, кровельничал, плотничал. С двенадцати лет Роман Павлович каждый год уезжал туда в феврале-марте, а возвращался в октябре-ноябре. Каждый год — не считая, конечно, действительной военной службы, потом той германской войны, затем нескольких лет гражданской, когда Роман Павлович махал шашкой, ну и этой, германской, для которой он оказался уже старым. Воевать он не воевал, но и не работал — Донбасс был под немцем.

Попав в солдаты, он за день, правда с помощью одного товарища по службе, выучился рисовать буквы и написал письмо домой, — у него всегда был зуд сделать что-нибудь такое, чего никогда не было, или сделать так, чтобы всем стало смешно.

Еще мальчиком Роман Павлович стал устраивать разные свои штучки. Увидел как-то он у родного дяди на огороде чучело — старый зипун на крестовине, пук соломы под картузом — и сразу у него созрел план, как употребить это сооружение. Поздно вечером, когда уже стемнело, он поставил чучело под дверь дяде с таким расчетом, чтоб оно упало, когда тот станет открывать, да еще чтобы и угостило палкой. Постучал в окно и скрылся за тыном. Лязгнул запор, дядя открыл дверь, и чучело свалилось на него — послышались короткая борьба, треск палок и свирепый дядин мат.

В парнях Роман Павлович бросал в трубы хат, где жили гонористые девчата, картофелины с привязанными к ним на нитке перьями — затопит хозяйка печь, а перо поднимается вверх по трубе, начинает крутиться и гнать дым назад, в хату. Роман Павлович мог чью-нибудь телегу закатить в чужой двор или за ночь перенести между соседями забор — проснутся они, увидит один из них, что сосед хотел оттяпать у него таким манером полоску земли, и пока разберутся, что к чему, трещат зубы и чубы. Не любил Роман Павлович жадных и завистливых, хитрых и проходимистых — вершил над ними свой суд, делал посмешищем. И от них, само собой, благодарности за это не ждал.

И еще имел привычку немного привирать. Да так, что люди говорили не так уж редко: «Врет, как Роман Павлович». Если послушать его полдня, то можно узнать кучу любопытнейших подробностей: как охранял Роман Павлович покои царицы, как любил его царь, как воевал с немцами, потом чуть не арестовал Троцкого, каким лихим рубакой-буденновцем был в гражданскую. Его нисколько не беспокоило то, что его рассказы противоречили друг другу. Герой их — сам Роман Павлович — был вездесущим, везде успевал, во всем участвовал.

И все равно ему жилось скучно. Не скучнее, чем сейчас, но все-таки…

Роман Павлович сидит и смотрит, как мальчишки в конце улицы, на пустыре, играют в футбол. Играют босиком — босоножки, штаны и майки разложили на четыре кучки, изображают ворота. Гоняют мяч, кричат, толкаются. Среди них, кажется, один из правнуков — тоже Роман, в честь прадеда. Родня у Романа Павловича большая — собрались недавно, даже не все, на день рождения внучки, так он смотрел на многих с удивлением. Откуда столько… Поднялась бы старая с того света, порадовалась бы — любила она детей. Двенадцать родила, четверо умерли младенцами, остальных вырастила. В третьем поколении было уже человек сорок, около половины из них взяла война, но все равно — в третьем, четвертом и пятом поколениях столько родни, что считали, считали да так и недосчитались до точности — живут-то по всему белому свету…

Так вот, внуки и правнуки упрашивали Романа Павловича рассказать что-нибудь из его жизни позабористей. По случаю семейного торжества сидел Роман Павлович в вышитой рубахе во главе стола и, лукаво прищурив один глаз, гордился своим положением и всеобщим вниманием. Ни с того ни с сего, да еще за столом, вспомнилась совсем срамная, но не грустная история.

— Когда я служил царю-батюшке, — начал тогда Роман Павлович, — был у нас фельдфебель — не человек, а зверь. Ох уж и гонял он нас, ох и муштровал. Все меня заставлял по полдня ружейные приемы сполнять. Поставит ни за что на приемы эти, вот и дергаешься с ружьем, как механизма.