Кладовая солнца. Повести, рассказы

Пришвин «хлопочет над собой» усиленно: свидетельство тому – дневниковые записи и книги. Первые послереволюционные годы он проводит в провинции, где не просто мучительно переживает поругание родной земли, культуры, народной души. Он пытается осмыслить этот трагический опыт «бытия среди русского народа». В повести «Мирская чаша», созданной в 1922 году, «русский апокалипсис» описан в библейских образах и пророческих интонациях: «Лес, земля, вода – вся риза земная втоптана в грязь <…> Будет ли Страшный суд?» Попытка опубликовать повесть предсказуемо провалилась. Можно удивляться смелости и простодушию писателя, лично отправившего Л. Троцкому это свидетельство скорбного времени: «Подумайте, сколько картин русской жизни, изображенных за границей, потеряют свой политический аромат, если здесь у нас, в госуд. издательстве скажут моей повести: „Да, так было в 19-м году“». Ответ политика не удивляет: отметив «крупные художественные достоинства» повести, он назвал ее «с политической точки зрения сплошь контрреволюционной».

«Вот и паспорт мне дал», – так воспринял Пришвин отзыв Троцкого: не только как приговор, но и как урок. Теперь дневник стал единственным свидетельством страшного времени и собеседником. Невозможность не только публикации собранных материалов, но и разговора о том, что доверялось дневнику, Пришвин выразил афористично: «за каждую строчку – десять лет расстрела». Так, он стал очевидцем разрушения уникальной колокольни Троице-Сергиевой лавры: «Чистое злодейство, и заступиться нельзя никому и как-то неприлично: слишком много жизней губят ежедневно, чтобы можно было отстаивать колокол», – пишет он в дневнике и фотографирует трагические эпизоды для истории. Писатель понимает: «Нечто страшное постепенно доходит до нашего обывательского сознания, это – что зло может оставаться совсем безнаказанным и новая ликующая жизнь может вырастать на трупах замученных людей и созданной ими культуры без памяти о них». Потому теперь его влечет сфера просвещения, спасение от темноты «новых людей». Пришвин становится школьным учителем, увлеченным краеведом, как и автобиографический герой «Мирской чаши» Алпатов, считавший воспитание молодых поколений самым святым занятием на земле. Писатель открывает для себя новую аудиторию: пишет для детей. Пришвин возвращается в литературу, видя свою миссию в том, чтобы восстановить целостность разрушенного бытия. Он ищет свои темы и свой язык – чтобы говорить одновременно и о том, что «надо», и о том, что «хочется».

Пришвин снова путешествует, добирается до Дальнего Востока. На материале этой поездки в 1933 году создана одна из лучших и любимых автором книг – повесть «Жень-шень». Судьба ее героя не противоречит советской идеологии, ведь рассказчик включен в созидание нового мира, лучшей жизни на земле: он организовывает небывалое дело, приручая диких оленей, которые дают панты, ценное лекарственное сырье. Но, создавая герою биографию, Пришвин говорит с читателем о большем, чем успешное предприятие: о поисках себя, претворении энергии страдания в творчество, о спасительном единении с природой. Мы можем увидеть связь с предреволюционным творчеством: в поисках небывалого человек уходит в экзотические миры. Но очевидно и различие: новый герой Пришвина не наблюдатель, а созидатель. Он уходит от войны, вырываясь из стихии разрушения, чтобы через погружение в природу, ученичество у мудрого «естественного человека», через преодоление любовной катастрофы – выйти к творчеству в самом широком смысле. Не случайно в название вынесен символический образ, корень жизни, Жень-шень.

Но главным открытием предвоенных лет будет открытие «небывалого» в обыденном, предметом пристального наблюдения станет родная природа: «Долго странствовал я, пока наконец не понял, что каждый новый день в природе – это день, какой еще не бывал на земле. И разве это не будет тоже открытием, если я во всем бывалом буду находить нечто новое и небывалое? Так, я попробовал сделать путешествие не столько вдаль, сколько вглубь, – попытался углубить восприятие окружающего меня, близкого и повседневного». Именно в этот период Пришвин собрал свои рассказы и дневниковые записи в циклы по временам года – так родились «Календарь природы» и «Лесная капель».

Однако в предгрозовой атмосфере конца 1930-х годов тема родной природы советским критикам показалась неактуальной, Пришвина обвинили в аполитичности, в «несвоевременном обращении к цветочкам и листикам», его мироощущение названо было «органически и непримиримо чуждым мироощущению человека, живущего подлинной, не отгороженной от борьбы и строительства жизнью». Но писатель был убежден, что его цель очень актуальна: «создание в душе советского человека радости, того праздника жизни, с которым легко и строить новую жизнь, легко, если придется, и умирать за нее». Время подтвердило правоту этого убеждения. «Лесная капель», журнальную публикацию которой в 1940 году прервали обличительным отзывом, была напечатана в 1943-м отдельным изданием и внесла свой вклад в дело созидания общей победы.