Кладовая солнца. Повести, рассказы

Но когда писатель возвращается к роману «Кащеева цепь», созданному еще в 1920-е годы в традициях семейной хроники, новая редакция становится для него поводом увидеть в автобиографическом повествовании «сказку – и очень близкую к моей собственной жизни, и очень далекую». Сказочные образы присутствовали в романе изначально: герой искал и свою Марью Моревну, и путь борьбы с «кащеевой цепью», лишившей человека свободы и счастья. Они стали символами духовных исканий героя, которые можно назвать «исповедью сына века»: сюжетная линия романа завершается накануне Первой мировой войны, с которой начнется новый век, революционный. Ушедшая историческая эпоха, подготовившая переломные события в русской истории, собственная юность, увиденная с позиции старика, – позволяют связать биографию с историей и извлечь важный урок. В первой редакции роман заканчивался сценой половодья, весеннего побуждения природы, которую наблюдает переживший любовную катастрофу герой. Теперь Пришвин предлагает иной финал. «Алпатов ушел от себя самого в природу. Вот это, наверно, и было моей главной ошибкой в романе, что от себя самого невозможно уйти никуда и тем более куда-то „в природу“», – размышляет писатель. Путь Курымушки-Алпатова, ребенка, гимназиста, студента, инженера-торфмейстера теперь осознается как путь к творчеству и людям. Именно это движение акцентирует Пришвин, когда дорабатывает роман, сопровождает звенья пути героя авторскими комментариями и называет предпоследнее звено «Искусство как поведение». Он напрямую заявляет: «Считаю свою трудную жизнь за великое счастье». А в последнем, двенадцатом звене, названном «Как я стал писателем», объясняет, почему в конце жизни он нашел свое счастье в служении родине. «Слово, только слово было моим кораблем, на котором я плыл из недр природы в свое отечество». Счастье дано тому, кто смог, подобно сказочному герою, преодолеть все испытания, превратить и несчастье в этап творчества и выйти с ним к людям. Потому и называет Пришвин свою судьбу сказкой, что сумел разорвать «кащееву цепь» несвободы творческим усилием.

Можно было бы увидеть в этом признании дань советской цензуре, но и в дневнике писатель, подводя итог своей жизни, не отказывается от трагического опыта революции, считая его плодотворным для творчества: «Тяжело думать, что революция, начиная с Октября и до сейчас, не дала мне малейшей радости жизни и я радовался, как бы преодолевая тяжкую болезнь революции. И в то же время я никогда не желал быть где-нибудь в другом месте, в каких-нибудь счастливых местах без революций. Все время внутри революции я сохранялся, как спящая почка будущего. Мои произведения зеленели тоже как бы из спящих почек, и, вопреки всему, спящие почки хранят будущее… Конечно, не вкуси я в юности марксизма, задень меня революция хоть бы чуть-чуть, я не мог бы написать своих вещей о природе. И то же самое, не переживи я в юности эту же самую революцию в своем кружке (1895 год), я не посмел бы себя так свободно и независимо держать в наше время».

Последний прижизненный сборник произведений Пришвина адресован детям, писатель построил его необычно: от последних сказок – к более ранним произведениям, чтобы стала ясна логика творческого пути. Его путь – к людям, к свету, к высвобождению в творчестве того «ребенка, которого сохраняет в себе каждый настоящий художник – нет, каждый живой человек сохраняет и тем самым преодолевает разрушительную силу времени». И назовет его восьмидесятилетний писатель «Весной света».