Клара и Солнце

Настроение на этой первой стадии было благодушное, и нередко за все полчаса ничего существенного не говорилось. Подростки часто обменивались воспоминаниями из детских времен и шутили на эти темы. Могло хватить одного слова или беглого упоминания, чтобы извлечь из памяти эпизод, и они погружались в него. Они разговаривали в такие минуты на каком-то кодированном языке, и вначале я заподозрила, не мое ли присутствие в комнате тому причиной, но мне быстро стало понятно, что просто-напросто они очень хорошо знакомы с жизнью друг друга и у них нет охоты мешать моему пониманию.

Первое время Джози не рисовала, когда Рик у нее гостил. Но, когда у них прошла начальная скованность, она зачастую все тридцать минут что-нибудь набрасывала в альбоме, вырывая по ходу дела листы и позволяя им плыть по воздуху туда, где сидел Рик. Вот с чего началась – вполне невинно – игра в пузыри.

С игрой в пузыри пришла новая стадия посещений Рика. Возможно, изобрели они эту игру давно, в детстве. Показательно, что, когда она у них сейчас возникла, им не надо было обсуждать правила. Джози просто начала кидать наброски прямо Рику, их беспорядочный разговор при этом не прерывался, и в какой-то момент он поглядел на рисунок и сказал:

– Так. Это что, игра в пузыри теперь?

– Если ты хочешь. Только если ты хочешь, Рикки.

– У меня карандаша нет. Кинь мне какой-нибудь из темных.

– Мне все темные нужны. Кто тут художница, забыл?

– Как я могу в пузыри, если ты даже карандаша мне не даешь?

Даже находясь к ним спиной, разгадать суть игры я сумела без труда. И, собирая с пола листы после ухода Рика, я могла на них посмотреть. Благодаря этому мне мало-помалу становилась ясна растущая важность этой игры для них обоих.

Джози делала наброски умелой рукой, изображая обычно одного, двоих, иногда троих людей вместе, головы она нарочно слишком укрупняла для таких тел. Во время этих ранних получасовых посещений Рика лица персонажей были, как правило, добрыми, и рисовала она эти лица одним черным острым карандашом, а вот плечи и тела, как и окружающая обстановка, делались цветными острыми карандашами. На каждом листе Джози изображала над одной или другой головой пустой пузырь – иногда два пузыря над двумя головами, – чтобы Рик вписал туда слова. Я быстро поняла, что персонажи могут даже и не походить лицом на Рика и Джози, что в мире этой игры нарисованная девочка всегда может сойти за Джози, а мальчик за Рика. Точно так же прочие фигуры могли означать кого-то еще в жизни Джози – например, Маму, или участников социализации, или других, кого я пока что не встретила. Хотя мне трудно было понять, кого означают многие лица, для Рика, похоже, это проблемы не составляло. Он никогда не просил разъяснений по поводу рисунков, которые к нему прилетали, и вписывал в пузыри слова без колебаний.

Мне вскоре стало ясно, что слова, которые Рик пишет в пузырях, – это мысли, а порой высказывания, нарисованных людей и что поэтому его задача в игре таит в себе некоторую опасность. С самого начала меня беспокоило, что Джози нарисует или Рик напишет что-нибудь такое, из-за чего возникнет напряжение. Но на этой стадии игра в пузыри, судя по всему, приносила только веселье и приятные воспоминания, и, отраженные в оконном стекле, Рик и Джози смеялись и показывали друг на друга пальцами. Если бы они оставались сосредоточены на игре в ее первоначальном виде, если бы их разговор не отклонялся от самих рисунков, то напряжение, может быть, и не проникло бы в их встречи. Но, по мере того как Джози делала все новые наброски, а Рик вписывал в пузыри все новые слова, они начинали затрагивать темы, не связанные с рисунками.

Однажды светлым днем, когда Рик сидел, прислонясь к современному гардеробу, а Солнечная фигура касалась его ступней, Джози сказала:

– Ты знаешь, Рикки, мне сдается, что ты ревнуешь. Ты так все время спрашиваешь про этот портрет…

– Не понимаю. Ты мой портрет, что ли, сейчас рисуешь?

– Нет, Рикки. Я о том, как ты постоянно про мой портрет упоминаешь. Про портрет, который этот человек в городе с меня делает.

– А, ты об этом. Ну сказал, кажется, что-то один раз. А ты говоришь: постоянно.

– Без конца упоминаешь. Вчера целых два раза.

Рик перестал писать, его рука остановилась, но головы он не поднял.

– Ну, наверное, я любопытствую. Но как можно ревновать из-за портрета?

– Глупо, согласна. Но так у тебя звучало, точно совершенно.

Какое-то время они молчали, каждый был занят своим делом. Потом Рик сказал:

– Не могу сказать, что ревную. Просто озабочен. Этот тип, художник этот. От всего, что ты о нем говоришь, как-то, ну, гадко становится.

– Он просто мой портрет делает. Всегда с уважением, всегда тревожится, как бы меня не утомить.

– А у меня всегда ощущение, что в нем что-то не то. Ты говоришь, я без конца про это упоминаю. Да, потому что каждый раз, стоит мне упомянуть, я что-нибудь новое от тебя слышу, из-за чего думаю: о боже, до чего гадко.

– Что в этом гадкого?