«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав

Новейшие дрянные кодификации еще хуже, чем прежние, подвергшиеся критике Савиньи; они обнаружили не только в форме, но и в содержании недостаток способности к гармоническому, консеквентному законодательству и даже вообще к основательной и абсолютной науке права. Но если Савиньи думал, что более долгое критическое изучение источников римского права в его духе ведет или может привести к появлению лучших способностей к законодательству, то в этом пункте ход вещей оказался против него. С тех пор как потеряла свои краски историческая школа и одновременно выступило на сцену оевреение юридических факультетов, поверхностность и легкомыслие выросли до невероятных размеров, так что теперь о какой-нибудь обработанной теории, даже в скромных рамках гражданского права, не может быть и речи. Теперь законодательство по содержанию и стилю, можно сказать, вполне вырядилось в салоп и вынуждено, все вновь и вновь переделывать наиболее изгаженные места своего собственного дрянного произведения, т. е. ставить на нем все новые нескладные заплаты и таким образом обезобразить его до конца.

Все не в пору, все не к месту; даже где об этом стараются, сам способ выражения оказывается неряшливым и неподходящим. Иногда парламентское коверканье законов не умеет даже сказать, что собственно оно само-то хотело бы постановить или выразить. Подобное же очень часто бывало даже с законами о налогах, так что на помощь должны были приходить, вовсе не по своему ведомству, исполнительные постановления административных учреждений, чтобы исправить наиболее неподходящие вещи и наиболее грубые промахи.

О таких чудовищных вещах Савиньи еще не мог думать; ибо его критика имела в виду только прусское право. В этой области можно было найти еще сравнительно гораздо большую солидность и больше доброй воли, нежели во введенном бисмарковской эрой гражданском своде законов для Германии, которому предшествовали наиболее дурные в деловом и формальном отношении порядки судопроизводства. Однако полная критика не является здесь нашей задачей. Наша тема – зависимость, даже холопство юстиции, и в этом смысле даже наиболее научно удавшаяся романская формальная юриспруденция оказывается вовсе не слишком благоприятной хотя бы только для теоретической свободы и самостоятельности.

К чему, в конце концов, пришел Савиньи в смысле системы? Несмотря на всю свою критику, он предпринял многотомную систему общего римского права, но не далеко ушел от общей части, лучше сказать, просто завяз в специальном облигационном праве. Впрочем, это не особенно и удивительно. Пандекты, которые по названию своему должны содержать все, оказываются фрагментами, т. е. осколками и большей частью не помогают именно там, где спрашивают о более глубоком исследовании древнеримских национальных отношений и принципов. И потому дело Савиньи осталось также отрывком, и вся фаза подъема, представленная им и исторической школой права, должна быть рассматриваема уже как явление прошлого; она оставила мало следов не только практических, но и теоретических. Да и как же можно было, опираясь просто на осколки римской юриспруденции, при полном почти подчинении её авторитету, т. е. с одним классическим пуризмом дойти до суверенной точки зрения, с которой можно было бы решать вопрос не о фрагментах, а о непосредственной правовой логике, о фактическом понимании ценности негодности теорий, обычаев и законов!

7. Только спустя полстолетия со времени моего первоначального изучения права, пришел я к мысли непосредственно и близко ознакомиться с геттингенцем Гуго по всем различным его сочинениям; меня побуждали к этому желание пополнить свое суждение об исторической школе и односторонность специальной школьной традиции, называвшей Гуго только мимоходом, но не выделявшей его. Немало было мое удивление, когда я нашел, что Гуго был, очевидно, несоразмерно отодвинут на задний план и принижен. Его различные учебники, охватывавшие даже естественное право, составляли вместе полный курс гражданского права. Наиболее известной, по крайней мере по заглавию, была его история римского права. В течение двенадцати изданий он продолжал дополнять ее; и вообще, его учебные руководства в различных изданиях можно было считать почти новыми работами, причем, однако, прежние издания сохраняли свое самостоятельное значение. Сам он, таким образом, считал за собой, не без права на то, сорок учебников, свидетельствовавших о его до глубокой старости живом и добросовестном рвении к делу.