«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав

О врачах позаботились даже отменно хорошо; им надлежащим образом должно выдаваться жалованье, когда бы и где бы они ни исполняли своей службы в неприятельской области. Но, за исключением этого делового фундаментального пункта, постановления Женевской конвенции оказываются поистине не слишком определенными, т. е. их нелегко понять, и потому при практическом применении они подвергаются всяким уклончивым толкованиям в еще большей степени, чем это бывает с законами, уже заранее несколько редижированными юридически. То, что думали устранить филантропы с их туманностью уже в самом проекте, осталось в силе, несмотря на всякие отступления. Нас здесь не столько касается содержание конвенции, сколько её общий характер, поскольку он связан с главной темой настоящего отдела. Прежде всего надо исследовать несколько так называемую филантропию насчет её подлинной сути или, если выбрать более сильное выражение, насчет её бестолковости и даже ее виновности.

Белый цвет невинности и красный цвет крови не особенно подходят друг к другу. А крест и совсем не является знаком, имеющим смысл и значение для всех народов. Мнимая филантропия выдала здесь, до чего она погружена в христианство и привержена к нему.

Чем вообще должно быть дружелюбие к людям? Такой вопрос здесь уместен, ибо притворство, исходит оно из Палестины или нет, не должно больше удовлетворять лучшей части человечества. Кроме естественно установившихся отношений, ограничивающихся семьей, и взаимностей, происходящих из товарищеских сношений при выполнении обязанностей, не существует вообще никаких иных симпатий между людьми. Естественное сострадание есть, в сущности, мгновенное побуждение; и только глубже проникающий разум является силой, конечно опирающейся на такое побуждение, но ставящей человека выше простого побуждения, – силой, которая может создать нечто высшее, более продолжительное и надежное в направлении того же самого чувства, но без его ограниченности и слабости. А у филантропов и живописцев чувствительных картин именно случайность и односторонность ощущения служат орудием, при помощи которого они могут меньше работать сами, но зато хорошо обрабатывать других. Итак, если проанализировать строго и не считаясь с условностями, то филантропия расплывается не только в ничто, – это было бы еще невинно, – но меньше, чем в ничто, т. е. в нечто отрицательное, так как она остается ниже уровня области разума и действительного права, вовсе не заботится об этих истинных помощниках рода человеческого, а при случае обращается даже против них.

Кроме того, и место возникновения конвенции здесь небезразлично. Женева в своей истории показала себя во многом весьма противной.

Так называемый реформатор Кальвин, убийца Сервета, своей темной низостью немало виноват в той лицемерной строгости, которая отпечатлелась, как характерная черта, на женевском населении. Религионизм в новое время, конечно, смешался с политически свободными аллюрами; но даже характер Руссо свидетельствовал о том, что из женевского наследия многое было на самом деле неприемлемо и даже несимпатично. Прикидывавшийся фанатиком, но лицемерный Кальвин был главным виновником того фасона религии и духовной жизни, который утвердился в Женеве; по крайней мере он дал ему особенно резкое выражение.

Этот Кальвин при всей своей мнимой святости, был, должно быть, еще и педерастом. Его ядовитая злоба против испанца Сервета, открывшего кровообращение, зашла так далеко, что он не только велел осудить на сожжение этого исследователя, бежавшего в Женеву от инквизиции, но еще особо позаботился, чтобы пытка на костре была увеличена тем, что костер был сложен из свежего, зеленого дерева. Последним зрелищем он, кроме того, должно быть, тайно любовался сам, наблюдая его собственными глазами.

Противно указывать, по необходимости, на подобные пошлые детали. Но не следует упускать из виду, на какой почве вырос женевский филантропический цветок. Бесспорная здесь примесь фальши и лицемерия слишком хорошо объясняется историческим прошлым и духовной атмосферой города. Однако и женевское лицемерие есть только особый тип более общей, христиански окрашенной лицемерности. Если последняя так модернизировала себя в новое время, что прикинулась гуманной, то ведь примешивание кажущейся гуманности, как и подсовывание слова филантропия, прямо относятся к составным частям всего этого орудия лжи и обмана.