Клаудиа, или Дети Испании

Принцу Астурийскому совсем не хотелось покидать столь романтическое место и снова встречаться с ненавидимыми им в равной мере Альбой и Мануэлем, однако, подбодренный таким дивным заявлением своей очаровательной, как выяснилось, сверстницы и увлеченный ее оживленным порывом, он не смог устоять и тоже едва не бегом бросился с ней обратно во дворец.

Педро с Хуаном многозначительно переглянулись, снова уселись на кипу досок и надолго задумались каждый о своем.

А Клаудиа с Фердинандом тем временем уже взбегали по горделиво возвышающемуся на фоне темного неба парадному входу дворца.

И, поднимаясь при трепетном свете факелов по величественной парадной лестнице, ведущей во внутренние покои, девушка вновь восхитилась мрачновато поглядывавшими на нее со стен портретами кисти великих испанцев Хосе Рибейры, Франсиско Сурбарана и Диего Веласкеса, которых в просторных коридорах сменили игривые гобелены Гойи. Его яркие желтые и красные цвета смотрелись особенно тревожно в гудящем неровном факельном свете…

* * *

— Ну, а теперь можешь отправляться к другим своим женщинам, — вдруг охладила никак не угасавший пыл Годоя Альба и, посмотрев в его внезапно ставшие печальными глаза, добавила с усмешкой: — Если они еще ждут… тебя.

— Но, Каэтана, от тебя невозможно оторваться… — вздохнул Мануэль, давно все понявший и только оттягивавший время. Вокруг было тихо, как в склепе, и влажный холод нежилого помещения стоял в воздухе, даже несмотря на июльскую жару. Тело быстро остывало от ласк, и Мануэль невольно поежился. От Альбы не ускользнуло это движение.

— Не хочешь уходить? Еще бы! — невесело рассмеялась она. — Ведь за этими дверьми тебя ожидает такая бездна удовольствия…

— Я вижу, ты совсем не любишь меня, — грустно признался Мануэль, встал и начал медленно собирать разбросанную по алькову одежду. Наконец, он оделся, но ощущение могильной промозглости не исчезало.

— О, мой вечный и сиюминутный Мануэлито! От кого бы мне и слышать о любви, но только не от тебя. Иди же, возможно, по неопытности малышка еще простит тебе эту пару часов отсутствия.

В нас, верно, бес посеял
Зерно раздора,
Но тем желанней ласка,
чем злее ссора!

— неожиданно пропела Альба, не скрывая издевки и откровенно не спеша вставать.

— Жаль, мы могли бы быть замечательной парой…

— Парой, Мануэлито? Ты и впрямь не шутишь? Или, может быть, ты все же хотел сказать — четверней, квадригой, или лучше… цугом? О, любвеобильный государственный муж! Скажи-ка мне, мой милый, могу ли я рассчитывать хотя бы на роль старшей наложницы? Или, быть может, ты предложишь мне тайно обвенчаться, как с Пепой? — все сильнее смеялась герцогиня.

— Ты только смеешься надо мной.

— Только смеюсь? А разве то, чем мы с тобой сейчас занимались, тебе не понравилось?

— О, Каэтана…

— А если я попрошу тебя плюнуть на всех остальных гостей и остаться со мной до утра?

— Ах, Каэтана…

— Боишься, сеньор Двуликий Янус! Боишься, что эта монашка сбежит и от тебя.

— Но, Каэтана…

— Быстро же ты доказал мне свою любовь, подонок.

Последнее слово Альба произнесла зря — Годой не относился к тому роду мужчин, которых возбуждают подобные обращения; он ценил в страсти откровенность и хотя бы на полчаса самые добрые чувства друг к другу. Дон Мануэль пригладил волосы, встряхнул кружева манжет, и голос его прозвучал уже безразлично, если не холодно:

— Ваше Сиятельство, пора выйти к гостям. Наше отсутствие и так уже слишком затянулось.

— Трус, бабник! Отвернись, дай мне одеться — не хочу доставлять тебе этого последнего удовольствия. И имей в виду, я отпускаю тебя сейчас лишь потому, что мне слишком не терпится посмотреть, как ты будешь ползать на брюхе перед своей смазливой девчонкой.

Герцогиня Альба хотела было добавить «на глазах у Пепы и у Чинчон», но сдержалась, ибо прекрасно понимала, что обе эти дамы, скорее всего, уже удалились, обрадовавшись возможности не прощаться с хозяйкой дома.

* * *

В столовой, куда вышел Мануэль, никого не было, и последние свечи догорали, то и дело поднимая призрачные спирали умирающего дыма. Где-то, видимо, в другом конце дворца, уже приступили к работе плотники, и удары их топоров или молотков неприятно отдавались по всем помещениям, вдруг почему-то напомнив Годою звук вбиваемых в крышку гроба гвоздей.

— Проклятая тварь! — выругался он и почувствовал, что отчаянно мерзнет. Подойдя к столу, он, не глядя, взял первый попавшийся бокал и сделал хороший глоток портвейна. Озноб ушел, но какая-то тяжесть все еще продолжала давить на широкие плечи Мануэля.

«Ради чего она устроила эту комедию? — подумал он. — Неужели лишь для того, чтобы насолить не имеющей к ней никакого отношения бедной девочке?» При воспоминании о Женевьеве Мануэль болезненно поморщился — он не хотел причинить ей зла, но как объяснить восемнадцатилетней женщине, что физическая измена не… Додумать эту замечательную мысль он не успел: в столовой неожиданно появились Фердинанд и Клаудиа, причем, со стороны, явно противоположной той, куда уводила их Альба.