Клаудиа, или Дети Испании

Наконец все четверо оказались в малой зеленой гостиной, хотя, скорее, ее следовало бы назвать кабинетом: панели мореного дуба на стенах, кордовская кожа на диванах, тусклое золото книжных корешков за стеклами шкафов. Однако у окна действительно стояли столики с десертом, а у дивана на курительном подносе лежали сигары. Впрочем, ни один из четверых не прикоснулся ни к регалиям, ни к йемасам и туронсам[102]. Словно повинуясь какому-то единому замыслу, все расселись в некоем странном, но достаточно логичном порядке. Фердинанд устроился в углу около шкафов, явно намереваясь остаться пока лишь зрителем готовящегося фарса, Годой — в кресле неподалеку от двух диванов, на которых друг напротив друга сели дамы. Тем не менее, инстинктивно он все-таки отодвинулся от них подальше.

Оставалось ждать первого выпада, и по правилам любой дуэли, как оскорбленному, он полагался Клаудии. На секунду она вспомнила чудный сад под Памплоной и двух юношей, которые научили ее, что за парадом всегда должен следовать рипост — и не заставила себя долго ждать.

— Как я счастлива, Ваше Сиятельство, что, наконец, впервые увидела вас собственными глазами. Вы — самая удивительная достопримечательность Мадрида, но до сих пор я о вас только слышала, и вот сегодня удача улыбнулась мне, — с улыбкой пропела она.

— Представляю, чего вы наслушались! Но, надеюсь, вы не разочарованы, моя милая?

— Ничуть, Ваше Сиятельство. Даже более того, с удовольствием поучилась бы у вас брать от жизни все, что пожелаешь.

— А этому и не нужно учиться — надо просто ничего не бояться и смело брать все, что пожелаешь.

— Однако далеко не всем удается делать это, как вам, с такой легкостью и естественностью.

— Точно так же, как далеко не всем удается родиться герцогиней… или герцогом, — добавила Альба, с усмешкой взглянув при этом на Годоя. Мануэль нахмурился и отвернулся, как бы давая понять, что вся эта затея ему отвратительна и уж тем более недостойна мужчины — так что пусть она не втягивает его в свою грязную игру. — Да не кривись ты, сеньор герцог не от рождения, — рассмеялась она. — Ты ведь, благодаря своему положению, тоже берешь от жизни все, что пожелаешь. Твои просительницы рассказывают фантастические истории…

— Если б среди них оказалась хотя бы одна достойная, я уже давно бы остановился, — начиная терять терпение, огрызнулся Мануэль. — И прошу вас, герцогиня, оставьте ваши благоприобретенные в общении со служителями корриды манеры…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что, наконец, нашел свой идеал? — не обращая внимания на просьбу и продолжая откровенно издеваться над господином премьер-министром, спросила Альба.

— Вы совершенно правы, Ваше Сиятельство, — сухо ответил Мануэль, понимая, что герцогиня находится в одном из тех своих состояний, когда море ей по колено и все попытки остановить ее бесполезны.

— В таком случае, что же тогда так интересовало тебя сегодня под моей юбкой? — Альба вытянула стройную сухую ногу, выставив всем на обозрение полуспущенный ажурный чулок. — Неужели там есть нечто, что для тебя превыше всякого идеала? — расхохоталась она.

Фердинанд в углу тоже невольно прыснул, а по лицу Клаудии пробежала усмешка, по которой умный человек мог догадаться, что девушка дождалась первой ошибки соперницы.

— Ты прекрасно знаешь, Каэтана, что перед такой женщиной, как ты, устоять невозможно, — честно ответил Годой, пытаясь сохранить хотя бы остатки мужского достоинства. Однако Клаудиа ясно почувствовала в этом ответе и другое — желание сохранить возможность и впредь бывать в постели этой женщины.

— Так же, как и… — Альба едва не сказала «перед жирной пармской коровой», но, бросив взгляд на насупившегося в углу Фердинанда, продолжила: — перед любой другой юбкой в королевстве. Ты так до сих пор и не знаешь, что там прячут?

— Вы напрасно издеваетесь надо мной, герцогиня, — опустив голову, пробормотал дон Мануэль, окончательно потерявший надежду перевести этот фарс в шутку, но пытавшийся хотя бы сохранить лицо.

И Клаудиа, заметив, что оба мужчины уже уязвлены герцогиней сверх всякой меры, решила сыграть перед этой циничной женщиной на их беспомощности.

— Но, Ваше Сиятельство, почему же вы не допускаете даже мысли, что ситуация однажды может вдруг измениться?

— Ах, мадмуазель, — Альба, откинувшись на спинку дивана, закинула руки за голову, отчего грудь ее бесстыдно выпятилась, — какая ты все-таки еще дурочка. Неужели ты до сих пор не поняла, что наш сеньор Двуликий Янус, подобно флюгеру, всегда устремляется вслед за легким дуновением юбки. И эта ситуация не изменится никогда.

— Так вы совсем не верите в любовь, Ваше Сиятельство?

Герцогиня рассмеялась до слез и потом еще долго вытирала кончиком ажурной накидки глаза.

— Ах, мадмуазель, — сквозь смех едва выговорила она, — как ты меня насмешила! Да ты, я вижу, воистину еще совсем наивное дитя. Похоже, тебе никогда не доводилось жить при дворе, раз ты говоришь о таком вздоре.