Клаудиа, или Дети Испании

— Но что же наши замечательные флотоводцы? Я не сомневаюсь, что и Чурукка, и Гравина вполне могли указать Вильневу на столь явную стратегическую ошибку. Или их там не было? — спросил дон Гаспаро, который, казалось, больше, чем разговором о несчастном адмирале, был поглощен смакованием прекрасного вина, приготовленного из местного винограда.

После этих слов хозяина дон Стефан встал и печально склонил на грудь лобастую голову.

— Сеньоры, — медленно произнес он, глядя на маслянисто переливающуюся жемчугом жидкость в своем бокале. — Должен сообщить вам и вторую горестную новость: адмирал Чурукка тоже погиб в этом сражении, а адмирал Гравина умер от ран.

В зале снова повисло тяжелое молчание, на этот раз еще более продолжительное. Дон Стефан тяжело вздохнул и решительно выпил бокал до дна, после чего вновь сел. Хозяин посмотрел на него как на варвара, но с полным пониманием и ничего не сказал, а, лишь слегка пригубив вино, встал, вновь наполнил бокал де Мурсии и подбросил в камин пару поленьев.

— Жаль, Гравина был замечательным человеком, — заметил он. — Только, к сожалению, слишком вспыльчивым. Впрочем, пожалуй, как все испанцы, обожженные солнцем и фанатизмом и обнаруживающие все черты желчного темперамента в самом крайнем его проявлении.

— Да, да, Ваше Сиятельство, именно это нас всех и погубило, — вновь оживился дон Стефан, который, по-видимому, был человеком дела, не склонным к напрасному расточению чувств. — Накануне сражения Вильнев вызвал на совет Гравину, и тот отправился к нему на борт «Буцентавра» в сопровождении генерал-лейтенанта Алавы и других командиров эскадр. Но, как только Вильнев заявил о своем желании покинуть бухту и выйти навстречу англичанам, все представители испанской стороны, как один, выступили против. Поверите ли, дело едва не дошло до настоящего скандала! А уж когда Галиано позволил себе крепкие выражения в адрес адмирала Магона… их с трудом удалось развести; еще несколько секунд — и дуэль стала бы неизбежной. Гравина, кстати, тоже не удержался и едва ли не открыто обвинил Вильнева в бездарности. Однако вместо того, чтобы наотрез отказаться принять план француза и постараться переубедить собрание, Гравина резко высказался в том смысле, что он не боится выйти со своим флотом навстречу англичанам, но перекладывает всю ответственность за этот маневр на главнокомандующего, который и будет нести на своих плечах весь позор предстоящего поражения.

— Ах, Гравина, Гравина, — вздохнул дон Гаспаро. — Я, конечно, прекрасно понимаю его чувства. Все мы, испанцы, таковы: за один момент красивого благородного гнева без колебаний отдаем сотни, а порой и тысячи чужих жизней. И все-таки на таком посту следовало бы быть гораздо сдержанней.

— Все так, и все не так, любезный мой друг, дон Гаспаро, — с грустью в лице заметил граф де Милано. — К сожалению, эта история является лишь прекрасной иллюстрацией того, о чем мы с вами говорили незадолго до этого. Именно мысли о конце и проистекающая из этого поспешность, а главное — неумение ценить божественность дара, и толкают людей на совершение непоправимых ошибок. Да, друзья, Гравина и весь испанский флот оказались заложниками амбиций бездарного флотоводца. Вашему доблестному Гравине и не удалось бы никого переубедить, ибо для того, чтобы в чем-нибудь переубедить безграмотного человека, его сначала, как минимум, нужно сделать грамотным. На это Гравине понадобились бы годы упорного труда, к которому Вильнев совершенно не был расположен. Ведь этому французу, уже изрядно взгретому Наполеоном за поражение на Ниле[119], хотелось теперь лишь одного — решительно выйти в море, напасть на лучшего флотоводца мира и сходу разбить его. И тем стяжать себе лавры нового Цезаря. Откуда неграмотному человеку знать, что сходу без тщательной предварительной подготовки в этом мире не достигается ничего.

— Пожалуй, вы правы, граф, — задумчиво согласился дон Стефан. — Наши флотоводцы и в самом деле оказались заложниками амбиций Вильнева, и им оставалось лишь с честью погибнуть в бою. Что они и сделали.

— Но, тем не менее, признайтесь, граф, все это очень напоминает самоубийство офицера, не сумевшего спасти своих подчиненных, — заметил дон Гаспаро, а затем сразу же сменил тему: — А что, потери нашего флота значительны?

— Ах, Ваше Сиятельство, значительны — не то слово. Испанский флот потерпел сокрушительное поражение. До Кадиса добралось лишь несколько испанских кораблей, да и те изрядно потрепанные.

— Насколько я понимаю, вы, мой друг, также участвовали в этом сражении? — вновь в своей полувопросительной-полуутвердительной манере обратился к дону Стефану де Милано.

— О, да! — Оживился тот. — Я находился на борту «Святой Анны», — при этих словах оба его собеседника многозначительно переглянулись, — одного из немногих судов, вернувшихся в порт. Мы сражались под командованием славного генерала дона Игнасио де Алавы и потеряли девяносто семь матросов и пять офицеров…