Клаудиа, или Дети Испании

Свист на трибунах мгновенно стих, и публика взорвалась долгими восторженными аплодисментами в адрес принца Астурийского. Через некоторое время овации переросли в рев, и улыбка на губах его высочества из презрительной сделалась сладкой. Принц величественно привстал и милостиво махнул рукой в сторону арены.

Рубио Кадьехон одним из первых отреагировал на этот жест его высочества. Он тут же эффектным движением бросил плащ стоявшему наготове бандерильеро и выхватил шпагу из ножен. Трибуны вновь затаили дыхание, глядя, как их любимый герой стоит теперь перед быком с одной лишь шпагой в руках, готовый к смертельному поединку. В загривке быка колыхались, страшно его нервируя, красивые пестрые бандерильи, и озверевшее животное, собираясь с силами для последнего броска в упор смотрело на своего истязателя, не позволяя ему приблизиться ни на шаг. В какую бы сторону Рубио ни двинулся, бык тут же поворачивал навстречу ему свои огромные, готовые к бою рога. Опытный эспада прекрасно знал, что лишь разум позволяет совершить заклание и одержать победу в этой страшной игре, а расхожее мнение о том, что работа тореадора проходит на ловкости тела и порывах страсти — это только всеобщая иллюзия. И потому немало повидавший на своем веку Рубио понимал, что давать слишком много отдыха этому могучему животному опасно и надо рассчитать каждое движение, каждый жест, даже каждое внутреннее намерение. И вот, хотя и сам он был уже изрядно измотан этим затянувшимся поединком, тореро собрал в кулак все свое мужество и весь свой опыт, сделал стремительное обманное движение влево, затем еще несколько не менее стремительных выпадов и, наконец, ловко вонзил по самую рукоять свою шпагу в загривок опоздавшего всего на один краткий миг животного. Последовала эффектная пауза, зафиксировавшая победное положение тореадора. Затем Кальехон не менее изящным движением извлек шпагу, и бык рухнул на арену бездыханным. Трибуны снова взорвались, на сей раз — восторгом восхищения.

* * *

Первый день большого праздника корриды принес всем горожанам и гостям города величайшее наслаждение. Но это был лишь первый день большого праздника. Мадридцы вовсю готовились к по-настоящему великим боям следующего дня, как вдруг весь город повергло в гробовое молчание неожиданное известие.

Утром в понедельник на стенах повсюду был расклеен новый королевский указ, в котором говорилось, что коррида — «варварский и кровавый обычай», который давно уже следовало прекратить, и что, наконец, «организация и проведение коррид с этого дня и впредь запрещается по всей Испании».

Испания до боли стиснула навахи и затаилась.

Глава девятая. Принц Астурийский

Фердинанд сидел в своем роскошном большом кабинете и перед зеркалом корчил себе рожи одна отвратительнее другой. На душе у него скребли кошки. Он проклинал отца, который никогда не был с ним добр или просто приветлив, проклинал мать, чуравшуюся своего старшего сына и безрассудно обожавшую мерзкого красавчика Франсиско де Пауло — этот плод преступной любви, который, между прочим, не делал вообще ничего! Не читал, не писал и даже не думал, существуя словно простое животное. Такое впечатление, что мать специально вырастила его идиотом, дабы в полной мере изливать на него свою нелепую любовь. А уж что этот ублюдок Франсиско вытворял по отношению ко всем — можно со стыда сгореть! Но более всего инфанта душил гнев в отношении истинного отца маленького злобного принца. Ничтожный выскочка, баловень судьбы, похотливое животное, которому все преподносилось, да и сейчас преподносится на блюдечке, в то время как он, Фердинанд, наследный принц, с детства не видит ничего — ни любви, ни ласки, ни даже мало-мальски человеческого внимания к себе.

«Конечно, — едва не со слезами думал он, — кому захочется общаться с таким уродом?! — И принц снова скорчил себе мерзкую гримасу, которая, однако, не намного испортила его и без того некрасивое лицо. — Вот и у этой красивой и милой девочки никогда не возникнет даже мысли о том, что можно было бы полюбить меня, даже несмотря на то, что я принц! Наследник престола! Меня! Меня! Будто я и не человек уже вовсе!» И Фердинанду, как всегда при подобных мыслях, захотелось разнести и уничтожить все вокруг.