Клаудиа, или Дети Испании

Детство его действительно было тяжелым и постоянно сопровождалось нехорошими знамениями: в четыре года он перенес тяжелую болезнь, причиной которой оказался какой-то дефект крови. Его еле спас отваром лекарственных трав Оливарес, придворный хирург дворца Ла Гранха. В семь лет его любимый учитель географии прямо на уроке вдруг упал и испустил дух от кровоизлияния в мозг. Но самое неприятное произошло дальше — воспитателем Фернандо по странной прихоти судьбы — или не судьбы, а кого-нибудь другого? — назначили дона Хавьера Кабреру, человека до крайности преданного Годою. Кабрера составил для подопечного нелепейшее расписание занятий, начинавшихся в шесть утра, куда, помимо реальных предметов, вроде латыни, истории и элоквенции[121], входили посещения августейших родителей по пять раз на дню и бесконечные молитвы. Весь день принца оказался занят бессмысленными действиями, гулять ему запрещали, а то, что этот нелепый рыхлый подросток может что-то чувствовать, даже не приходило никому в голову. Только, пожалуй, сам Князь мира понимал, что наследник не так прост и несколько раз даже предлагал отослать его подальше, например, отправить в Америку для укрепления королевской власти в испанских владениях. С годами взаимная ненависть обоих превратилась уже почти в животное чувство, от которого у Годоя даже начинала болеть голова, а у инфанта пробуждалась какая-то дикая похоть. Но это были уже запредельные чувства, а чисто земным являлась ненависть принца к родителям.

Как он ненавидел их! Ненавидел за равнодушие, за лживость, за тупость и пороки, но больше всего за то, что они произвели его на свет таким рахитичным, мерзким уродом, который с одышкой уже в двадцать лет не имел в этом мире даже малейшей надежды на простое человеческое чувство, тем более, чувство, исходящее от женщины.

Тут мысли Фердинанда невольно перенеслись к Марии Антонии, принцессе Неаполитанской, на которой его женили вскоре после смерти Альбы. Он вспомнил, как в первый раз оказавшись в одной постели с этой высокой белокурой девушкой, спасовал, не столько увидев, сколько, скорее, почувствовав, с каким отвращением ожидает новобрачная прикосновений уродливого молодого супруга. Сколько лет приучал он себя к этому огромному, на его взгляд, телу и к отвернувшемуся в дальний угол комнаты лицу. В конце концов, ему все же удалось добиться своего, после чего, убедившись, что он никакой не импотент, принцесса резко переменила свое отношение. Разумеется, он не импотент, если учесть все его похождения по притонам! Но так хотелось получить хотя бы немного любви… хотя бы немного человеческого тепла… Но едва только к молодоженам пришло лишь жалкое подобие этого, у принцессы начался туберкулез. Ей запрещали даже гулять в саду, потом у нее был выкидыш, и, в конце концов, по весне она умерла в Аранхуэсе, измученная душой и телом.

При воспоминании об умершей Фернандо, не стыдясь, заплакал, но тут же вспомнил, что мать снова намерена его женить — причем женить так, чтобы окончательно унизить, женить на свояченице этой твари Годоя!

«Вот так! Вот так! — приговаривал он, вытирая слезы рукой и снова начав корчить рожи. — О таких сладких девочках, как любовница колбасника, при одном взгляде на которую забываешь обо всем на свете, тебе, урод, и мечтать нечего», — прошипел он в зеркало, высунув язык, и скорчил очередное, почти страшное в своем уродстве лицо.

Но тут раздался легкий стук в дверь.

— Войдите! Кто там еще?! — огрызнулся принц, но отвернулся от зеркала и принял в своем кресле величественную позу, откинувшись и выпятив нижнюю губу.

В кабинет вошел Санчо Арандано, еще один весьма достойный представитель мужской породы из этого ненавистного окружающего мира.

— Я желаю доброго утра Вашему Высочеству, и не просто так, а подкрепленного добрыми вестями, — дон Санчо широко улыбнулся.

— Чего там у тебя такое? — все еще недовольно, но, уже начиная, как всегда, поддаваться обаянию своего странного, из самых недр столицы появившегося валета, буркнул принц. Он всегда испытывал в присутствии Арандано спутанные ощущения зависимости, восхищения и даже симпатии. Но самое главное — с этим парнем всегда было интересно. Разумеется, принц никогда не показывал своих чувств, но заметно отличал дона Санчо от всех и прощал ему многое из того, за что другие платились тюрьмой, если еще чем-нибудь не хуже. Ах, если бы только он был менее красив!

— Народ, Ваше Высочество, народ… — начал было все с той же широкой улыбкой Санчо, но почему-то замолчал.

Принц посчитал, что валет нарочно дразнит его, испытывая пределы терпения, и потому снова нахмурился и огрызнулся, словно затравленная собачонка:

— Ну, что, «народ, народ»… давай, договаривай.