Клаудиа, или Дети Испании

Однако за первым же поворотом они вновь заметили перекрывшую дорогу бушующую толпу и тут же нашли затаившуюся Женевьеву. Хуан решил не повторять прежнего опыта. Они молча развернулись и помчались обратно к Аранхуэсскому дворцу.

— Наверное, рядом с самим логовом сейчас и впрямь будет спокойней, — бормотал Хуан.

Они обогнули парк и скоро оказались на ступеньках второго дома по улице, которая вела от дворца к выезду из города на Мадрид. Улица неожиданно оказалась пустынной, а редкие прохожие бежали, не обращая ни на кого внимания, в сторону дворцового плаца, над которым стоял неистовый рев. Быстро проскочив мостовую, Хуан повозился с замком и втолкнул Клаудиу с Игнасио в темное, пропахшее мышами помещение.

— Свет не зажигать, к окнам не подходить, на стук не отзываться, — коротко распорядился он. — Вон кувшин, в углу тюфяк, ложитесь и спите, пока я сам за вами не приду. Все, аста луэго[130]. — Он уже взялся за ручку двери, но в последний момент обернулся и, бросив одобрительный взгляд на мальчика, усмехнулся. — Теперь я за вас не боюсь, — после чего исчез, побежав, как по стуку сапог поняла Клаудиа, обратно в сторону дворца.

«Куда он?!» — смятенно подумала Клаудиа.

— А разве он не должен был и в самом деле отвести нас во французское посольство? — Вместо ответа Клаудиа только прижала к плечу кудрявую голову и почти силой усадила Игнасио на тюфяк. Но мальчик, возбужденный всем происшедшим, не успокаивался. — И где, в конце концов, королевская гвардия?

— Королевская гвардия? — механически повторила Клаудиа. Перед глазами ее, как наяву, промелькнуло фарфоровое лицо со стальными серыми глазами. Вот кто сумел бы остановить людей, превращающихся в зверей — и, может быть, даже не силой оружия, а силой презрения… — Где королевская гвардия? Наверное, в столице…

И вдруг мальчик отчаянно и судорожно разрыдался.

— Из-за них… из-за них я… мне пришлось… О, Господи! — Он зажал ладонями лицо.

И Клаудиа с ужасом увидела, как сквозь тонкие пальцы, смешиваясь с копотью, по лицу Игнасио текут кровавые слезы.

— Молчи! Молчи, не думай об этом! Не смей думать, не смей помнить, так было надо и все, — горячо прошептала она и, прижав мальчика к себе, тоже заплакала. Заплакала, как маленькая девочка, впервые за долгие годы, и так они долго плакали вдвоем, обнявшись, пока усталость и пережитое напряжение не сморили их, и они не уснули в обнимку на дырявом тюфяке, даже и во сне все еще долго продолжая горько всхлипывать…

* * *

Унылый дождь барабанил по скату крыши, выбивая какую-то тоскливую дробь, но Педро это ничуть не мешало и не наводило никакой тоски. Он с наслаждением раскинулся на узкой девичьей постели, почти не оставив места ее хозяйке, и тело его все еще горело от жарких ласк Франсиски, той самой горничной с бойкими глазами, что когда-то принесла ему записку от Пепы Тудо. Ради нее Педро даже нарушил свое правило никогда не спать с одной женщиной дважды. Франсиска оказалась легкой, веселой и сладкой, как сгущенный дынный сок на полях под Бадалоной. После того, как Педро раскрыл тайну Пепы, он даже проникся к этой сероглазой эстремадурке своеобразным расположением и на правах бывшего, пусть и всего на одну ночь, любовника, часто заходил во дворец Кастильофель, чтобы поболтать о том, о сем. Что-то общее в их положении нуловимо привязывало его к этой женщине, и в легкой вечерней, ни к чему не обязывающей болтовне Педро узнавал немало о том, что касалось Годоя и, соответственно, играло на руку его планам. Но, пожалуй, самым главным, что приводило Педро в китайский кабинет Пепы, были, пусть даже порой и всего лишь мимолетные, появления там чернокудрого Игнасио.

Мальчик приходил обычно перед сном, целовал матери руку и иногда оставался немного посидеть с ними. Педро почти в открытую любовался тонкими, несколько капризными, но благородными чертами его лица, и острая нежность заливала ему сердце. А потом перед его глазами возникала юная ведьма с ручным орленком, и он невольно опускал глаза, стараясь не смотреть на Пепу.

Однажды, именно после одного из таких вечеров бойкая Франсиска встретилась ему на лестнице, и… отказывать ей он не стал. И с тех пор, откланявшись Пепе, он нередко спускался на этаж ниже, чтобы получить удовольствие иного рода с ее горничной.

Вот и в этот день он, не дойдя до Пепы, вдруг завернул в каморку к ее служанке. Все должно было свершиться завтра; эмиссары уже давно бродили по Аранхуэсу, заводя на улицах и в трактирах темные разговоры, от которых городок стал напоминать бочку с порохом. Но прежде этого «завтра», еще до рассвета, он возьмет Эрманиту и по пахнущим водой, водорослями и молодой травой берегам Харамы доберется до дворца Годоя, где передаст Клаудии записку, в которой будет всего лишь оттиск его кольца. И она выйдет к нему, и Эрманита унесет их в горы Ла Алькаррии. А потом Памплона и, может быть, новая жизнь, в которой уже не будет ни Арандано, ни Женевьевы, ни Годоя…