Клаудиа, или Дети Испании

Однако Педро не суждено было сразу же надеть лейтенантский мундир, поскольку французы неожиданно начали штурм, и он добрался до складов только через пару дней.

* * *

Дон Рамирес или, как все его звали здесь, Хосе Пейраса, лишь наутро добрался, наконец, до партизанского отряда. Старик был измучен и весь в грязи, поскольку ему и в самом деле почти всю дорогу пришлось ползти. В одно из мгновений старый солдат мысленно уже даже попрощался с жизнью, когда буквально в нескольких метрах от него прошло целое отделение французов. Однако не ожидавшие увидеть врага в этом месте и слишком озабоченные только что полученным приказом развести костры на расстоянии пятидесяти шагов один от другого и расставить посты, солдаты не обратили внимания на темнеющий неподалеку на ровной земле странный бугорок.

— Еле пробрался, — нарушая собственное правило ни на что не жаловаться, сказал дон Хосе, все еще тяжело дыша. Но Эмпесинадо и без того выглядел весьма озабоченным.

— Да, мои ребята сегодня утром уже сообщили, что французы окончательно замкнули круг. И в самом деле удивительно, как вы еще успели проскочить. Эти габачо опытные вояки, и боюсь, вам придется теперь прекратить свои походы.

У дона Рамиреса даже перехватило дух от такой неожиданности. Прекратить вылазки именно тогда, когда Бог послал ему такое счастье! Да и Клаудиа с Игнасио будут ждать его завтра! Ведь он непременно обещал им вернуться. И если теперь он вдруг не придет, как обещал, то… что они подумают?..

— Но…

— Никаких «но», дон Хосе. Приказы не обсуждают, и вам ли как настоящему, старому и опытному солдату этого не знать? Но скажу и больше: я не хочу рисковать вами. Вы уже много раз имели дело с этими габачо, да и вообще, такой опытный военный мне в партиде просто необходим.

Нотка человеческого сочувствия, на миг проскользнувшая в речи этого коренастого парня с жестким совиным взглядом, тут же пропала. Его приказы действительно не обсуждались никогда и никем. Единственный, кто попытался это сделать, рыжий батрак из-под Бриуэги, между прочим, отличный стрелок и знаток лошадиных болезней, был немедленно расстрелян в ближайшем же леске. И дон Рамирес уныло отошел выполнять любезный совет Эмпесинадо — сначала хорошенько выспаться, а затем посмотреть на дело с иной стороны.

Однако несмотря на то, что спать ему и в самом деле невероятно хотелось, дон Рамирес находил все новые причины отложить этот момент, то тщательно чистя свою одежду, то обмываясь в ближайшем лесном ручье. Слезы готовы были брызнуть у него из глаз. Почему судьба так жестока к нему? Столько лет мечтал он о встрече с дочерью, столько сил потратил на ее поиски… А сын, надежда на которого несколько лет согревала ему душу, а потом при известии о смерти жены превратила сердце в кусок засохшей глины! И вот им не удалось побыть вместе и двух часов. За ахами и охами они ничего не успели даже толком рассказать друг другу…

Дон Рамирес снова вспомнил, как поразила его странная весть о том, что их с Марикильей сын до четырнадцати лет воспитывался самим Князем мира и носил титул графа Кастильофеля. Когда он наряду со всеми своими соратниками по оружию поносил этого государственного борова, его наглую любовницу и их «выродка», он и представить себе не мог, кого именно называет последними словами. А уж что было говорить о какой-то там продажной француженке, новой пассии женолюбивого кердо, о которой никто толком ничего не знал, но все убежденно считали ее последней дрянью и продажной девкой, присосавшейся к казне. Каких только слов не наслушался он в ее адрес, каких только не произносил сам, даже не подозревая о том, что так рьяно поносит вместе со всеми не кого-нибудь иного, а свою дорогую девочку, Клаудиту.

Не меньше этого привело в замешательство дона Рамиреса и то обстоятельство, что его исчезнувшая среди бела дня малышка, оказывается, находилась, как в заточении, именно в том самом горном монастыре, из которого они в короткую минувшую войну с таким трудом выбили богомерзких французов. Что натворили тогда эти безбожники в святой обители… Старику и теперь еще, на восьмой месяц новой, уже совсем другой войны, было страшно вспоминать об этом. «Слава тебе, Господи, — в который уже раз подумал он, — что ты уберег тогда мою дочь от мерзких… мосьюров», — пожалуй, впервые за всю жизнь дон Рамирес вдруг тоже назвал французов той противной кличкой, которой называли их герильясы.

А ведь тогда его приятель Антонио, погибший через два дня, предложил ему пойти взглянуть на монашек, но Рамирес наотрез отказался, считая, что бедные девушки и так уже натерпелись достаточно, и нечего их смущать голодными мужскими глазами, пусть даже с самыми добрыми намерениями.