Клаудиа, или Дети Испании

Дон Гарсия возвращался из очередного обхода укреплений, но на этот раз не в самом лучшем настроении. Сегодня он прошел в западном направлении до замка Альхаферия, с высокой башни которого было отчетливо видно, как неумолимо стягивается вокруг города вражеское кольцо. Судя по всему, французы готовились к длительной и неспешной осаде, и впервые призрак голода встал перед Аланхэ с полной отчетливостью. А ведь вполне можно было бы наладить переправку продовольствия через отряд этого Эмпесинадо, а не надеяться только на реквизиции. Впрочем, теперь говорить об этом поздно — еще неизвестно, как сегодня сможет проскользнуть через французские пикеты даже дон Хосе.

Город сковывали темно-синие декабрьские сумерки, в которых по пустым улицам слишком громко раздавались его шаги. Полная луна бесстрастно глядела на старинные монастыри, на сгоревшие ворота, на полуразрушенные в первую осаду стены, и дон Гарсия почему-то вспомнил Севилью, жаркую, сказочную Севилью своего детства с ее серенадами, кошачьими концертами, живописными лохмотьями… И огненными женскими глазами с длинным разрезом… И правая рука его невольно потянула полу плаща и закинула ее на левое плечо, прикрыв при этом и большую часть лица, а левая легла на эфес шпаги — так ходили ночами записные севильские дон-жуаны. Он усмехнулся. Сердце его теперь навеки потеряно для любви; две женщины оставили в нем глубокую муку, не дав счастья, но теперь одна из них — в далекой Франции, а другая — в неведомой могиле. И обе потеряны навсегда.

Тут часы на церкви Сан Пабло пробили десять, и Аланхэ заторопился, чтобы поспать хотя бы несколько часов. Однако, подходя к набережной, он увидел, как над площадью Сан Фелипе мерцает зарево факелов, и оттуда доносится шум буйного веселья. Он на секунду остановился, размышляя, не пойти ли туда и не узнать ли, в чем дело, но потом решил, что не стоит своим присутствием мешать горожанам в их, скорее всего, последнем празднике. Дон Гарсия резко повернулся, и… неожиданно наткнулся на неизвестно откуда очутившуюся перед ним невысокую девушку в лохмотьях, в каких обычно ходят кладбищенские попрошайки.

— Дай пару куарто, прекрасный командир, и я скажу тебе то, чего ты еще не знаешь! — чистым кастильским выговором пропела она.

— Разве ты калли[154], что можешь предсказывать судьбу? — спросил он, удивленно глядя в небесно голубые глаза попрошайки.

— Какая тебе разница, если я знаю, что ты андалусиец, что сирота и что в сердце у тебя две раны.

Облако скрыло луну, улица была пуста, и девушка стояла совсем рядом. Волосы ее даже в темноте светились бледным золотом над лицом, в котором играли дикость и гордость.

— Так дашь или нет? — требовательно переспросила она, и Аланхэ вдруг с жадностью стиснул ее горячие плечи. — Нет, добрый мой командир, я предназначена не для тебя, — совершенно спокойно ответила нищенка и не вырвалась, а лишь осторожно отвела плечи назад, — но ты почти угадал: и мне, и тебе предназначены те, кто связан между собой неразрывно! Спеши же домой, прекрасный генерал, и даже в самом аду не забывай того, что услышал.

Девушка, наконец, освободилась от почти судорожных объятий дона Гарсии, скользнула ему в карман, вытащила горсть мелочи и растаяла во мгле за углом ближайшего дома.

«Что за чертовщина! — через секунду придя в себя, выругался Аланхэ. — Вот до чего доводят бессонница и постоянное нервное напряжение! Надо пойти и немедленно выспаться».

Однако дома он, к своему великому удивлению, обнаружил своего угрюмого денщика Батисто изрядно выпившим и веселым.

— В чем дело? — недовольно потребовал дон Гарсия, сам стягивая ботфорты.

— Как в чем, ваше сиятельство? Да разве вы не знаете? Весь город гуляет!

— И по какому же случаю? Потому что французы, наконец, перекрыли последний проход через дель Партильо[155]?

— Да и черт с ними, с французами, когда у нас такая радость, что сама пресвятая дева, кажется, пляшет со всеми на площади!

— Может быть, ты все-таки выразишься яснее? — уже почти проваливаясь в сон, пробормотал Аланхэ.

— А как же, а как же, ваша светлость, скажу… Представляете, наш старик обрел, наконец, детей, которых потерял много лет назад, и еще старого верного слугу впридачу.

— Какой старик?

— Да Пейраса же! Хосе Пейраса, вот уж сподобил Господь…

И перед тем, как уснуть, дон Гарсия успел еще искренне порадоваться за старика, к которому испытывал глубокую симпатию, но потом эту радость затмило странное лицо в ореоле золотых волос, и уже во сне ему показалось, что он знает это лицо давным-давно.

* * *