Клавесинщица

Валера лежал уже в луже, кое-где было набрызгано, Ленуся была перепачкана красным с ног до головы, но кровь все текла, наливая жирный и густой слой поверх настеленного линолеума. Глядя как алая кромка ближе и ближе подбирается к её кухне цвета айвори, она не выдержала и встала за полотенцем, – затекши под мебельный плинтус, кровища перепоганила бы всё на свете: и кромка бы вздулась, и плесень, и краска ржой пошла… Ленуся до сих пор не выплатила кредит за эту итальянскую роскошь, которую, в своё время, алкала как безумная Медея мести.

Кровь она поначалу тёрла полотенцем, аккуратно двигая край лужи в сторону, но потом, позабыв брезговать, просто собирала её набухшей и тяжёлой тряпкой, выжимая в раковину.

Перед своей агонией Валера всё-таки слышал сквозь хрип и сипение своей недорезанной трахеи, как по водостоку в кухонном хламовничке, где он только-только поменял фильтр, тихонько капая, стекала его кровь. Но потом, он отключился, и мелкая судорога начала трясти его красивые длинные ноги, на которые Ленуся засматривалась и теперь.

Он умер. А ей как-то недосуг было обратить на это внимание.

От возни с кровищей отвлёк телефон. В тишине квартиры зазвучал гитарный перебор и ехидное «этот парень был из тех…»

– Да блядь! Блядь! Блядь, нахуй! – Ленуся, по давней консерваторской привычке как-то не сдержалась. Арию она не любила.

Заметалась по квартире, ища трубку, отыскала в прихожей, и смотрела на зажёгшийся экранчик до припева.

Она оперлась плечом о стену, и то заболело, напомнив про встречу с холодильником. Синяков на ней за вечер прибавилось.

– Поменял, блядь, фильтры. Пидор.

Нацедив проклятий мёртвому, Леночка пошла в ванную оценить характер полученных травм, или, может, потому что надо было куда-то пойти.

В зеркале ванной оказалась бледная, полная женщина, вымазанная кровью с ног до головы. Кровь была на волосах, лбу, щеках, даже на нежной розовой шейке бурело стареющее пятно, начавшее подсыхать и стягивать кожу.

Леночка не смогла выдержать свой ошалевший взгляд и с отвращением отвернулась, начав стаскивать с себя одежду.

Залезла под душ, врубив почти что кипяток, соскабливая, смывать с себя всю накопившуюся на ней мерзость, до ссадин растирая кровавые пятна, которые смыло первой водой. Рука была багровой, с проступающей синевой отпечатка Валериных пальцев. На плече сиял здоровенный пока ещё красный финиш.

Все это превращало тело в ещё более отвратительное и гадкое, чужеродное, налипшее плотью на неизвестно зачем даденую бессмертную душу.

В какой-то момент она перестала верить в происходящее, и прямо из ванной, вся мокрая, со стекающими по спине роскошными волосами, пошлёпала на кухню. Валера лежал, тихо взбледнув в потолок. Кровавые разводы бурели по всей кухне, висел тяжёлый, душный смрад зарезанной скотины, а Леночка, холодеющая от сквозняка, розовая и в капельках воды схватилась за голову, представив это всё глазами своего научного руководителя.

В коридоре вновь заиграл гитарный медлячок, её затрясло, и она едва успела наклониться к раковине, согнувшись в тошнотном спазме. Волна удушливой рвоты закатила вторым пинком в живот, как только она осознала, что блюёт на мокрое, сочившееся кровью полотенце. Недожёванными кусочками лобио скребло горло изнутри, и по пунцовым щекам катились слезы, капая всё туда же – в блестящую металлическую мойку.

Часы тикали начало десятого.

Потом был виски. Тихий вой на испохабленной кухне. Она всё-таки отключила Валерин телефон. Заметив под ногтями черные коронки запёкшейся крови, она, уже пьяненькая, выключив на кухне свет и прикрыв дверь, пошла набирать себе ванну с пеной, как-то по-умному рассудив, что в тюряге-то у неё такой роскоши не будет.

Про суд думать не хотелось.

Ленуся знала, конечно же, точно знала: ей придётся сознаться, вызывать ментов, мотать сопли на кулак, но все эти мысли так зубодробительно тошно взрывались в голове тугим комковатым фейерверком пульсирующих сосудов, что она как-то отмахивалась, сознательно принуждая себя забыть.

Пелена пушистой и ароматной неги заволокла темноватую воду в ванной – ржавчина беспрерывно текла по трубам, напоминая о торфяной душе подгнившего города. В санузле фильтра не было.

Она раздевалась, глядя в зеркало. Девушка (или женщина, теперь уж сам чёрт не разберёт, кого как звать), заметила, что снова спрятала сама от себя старый шрам на животе, прикрыв его локтем в отражении. Заметила – и горько усмехнулась.

Давным-давно, ещё в детстве, её клюнул бабкин петух, больно ущипнув животик. Ссадина опухала и начала гноиться, она старательно таила чирей, натягивая резинку штанов выше, заклеивая одним и тем же пластырем, валявшемся в шифоньере рулончиком.

Почти неделю гуляла она, боясь бабкиного гневливого сопения, покуда мать в субботнюю баню не заметила волдырь и, накричав на дурёху, немедленно побежала с нею к врачу. Рану тогда промыли, но нарыв пришлось резать и зашивать после катетера. Остался шрам, и на полнеющем боку он превратился в ямку, чем-то напоминающую второй пупок.