Клены в осенних горах. Японская поэзия Серебряного века

Икэгами[118]

, Хоммондзи[119], двенадцатое октября.Вторят звону последних трамваев стекла витрин.
И на будущий год я приду, я снова приду
Барабаны слушать, до рассвета бродить без сна.

Год спустя в эту ночь будут так же гореть огни,

Будет пар от дыханья белеть серебром седин.
То вблизи, то вдали барабаны будут звучать,
В вышине из-за туч высвечивать будет луна.

Сам не свой в эту пору двенадцатого октября

Я близ храма Хоммондзи угрюмо брожу один.
Вспоминаю лишенья и беды минувших лет.
Дует северный ветер, луна почти не видна.

Год за годом проходят чредой поражений, невзгод,

И мучительно жить в этом мире мерзких личин.
Прежде чем на рассвете вернусь в свой
холодный дом,
Чашу воспоминаний суждено мне испить до дна.

Икэгами, Хоммондзи, двенадцатое октября.

Вторят звону токийских трамваев стекла витрин.
И на будущий год я приду, я снова приду
Барабаны слушать, до рассвета бродить без сна.

Падает снег

Падает снег
повсюду, до горизонта
падает снег
повсюду, до горизонта,
словно стадо белых овец разбрелось
по равнине
повсюду, до горизонта
падает снег
повсюду, до горизонта
падает с неба
повсюду, до горизонта,
повсюду, до горизонта,
повсюду, до горизонта,
на кровлю храма
и еще
на деревья в храмовой роще,
и еще, и еще,
ни на миг не переставая,
падает с неба,
падает снег –
и еще на дорогу,
по которой шагают солдаты,
и еще
слышатся звуки горна,
и еще
падает снег,
все еще падает снег…

О колыбельная песня!

Мать весь вечер тихонько поет колыбельную песню.
Мать весь вечер тихонько поет колыбельную песню.
Что же у нее за голос?
Кто сейчас в целом мире слышит негромкий голос
темного моря, усеянного кораблями,
и этот материнский голос?
Кто-то все же, наверное, слышит напев
колыбельной,
только голос звучит так слабо, неясно…
Не бушуют волны, ветер не слишком ярится,
но во тьме теряется, глохнет одинокий голос.

Мать весь вечер тихонько поет колыбельную песню.

Мать весь вечер тихонько поет колыбельную песню.
Но в печальном мире людей кто ее услышит?
Кто ее услышит?

Из поэзии новых форм различных школ и направлений Хирадо Рэнкити

Манифест японского футуризма

Маринетти[120]: «После царства животного вот оно, начинается царство механическое».

* * *

– Мы живем в могучем зареве и жаре. Мы дети могучего зарева и жара. Мы сами – могучее зарево и жар.

– Непосредственное чувство, ощущение, которое призвано заменить знания! Враг футуристического антиискусства – общепринятые представления. «Время и пространство уже мертвы, мы живем в абсолютном движении». Мы должны творить, отважно бросаясь в атаку. Здесь в нас лишь проявляется активность, свойственная человеческой природе, которая стремится ощутить Высший Закон (истинную сущность Бога) в открывающемся перед нею хаосе.

* * *

– Нам больше не нужны многочисленные кладбища. Библиотеки, музеи, академии не стоят рева мотора скользящего по шоссе автомобиля. Принюхайтесь к затхлому духу библиотечных хранилищ, которым пора на свалку, – насколько же лучше свежий запах бензина!