Клетка ищет птицу (СИ)

Мама часто брала меня с собой к тёте Наде. Взрослые пили кофе на кухне, а мне разрешалось заглянуть в стеклянный шкаф с тети Надиным Наследством. Наследство было двухэтажным. Внизу стоял кофейный сервиз, тонкий, звонкий, зеленый и золотой, как новогодняя ёлка, как «Сказки Венского леса» (мамина любимая пластинка). Я придумывала, будто чашки – это дети, но не сейчас, а давно, вроде как из «Детства Никиты», из детства тети Надиной бабушки. Они в зелёных платьицах, озорные, кружатся вокруг утончённого гувернёра-кофейника. Он задумчиво разглядывает их в лорнет, а крутобокая молочница-нянька тихонько ворчит и ругает их шалуньями и неслухами.

А на верхней полке жили: старик с посохом, девушка с ягнёнком, девушка с вязаньем, мальчик с морской раковиной и мальчик с крылышками. Все хрупкие, как и сервиз, – фарфоровые. Каждый на овальной подставке – будто земля с травой и цветами. У каждого за спиной яйцо, перевитое голубой и розовой лентой. И яйцо, и лента, конечно, тоже фарфоровые. Это были в старину такие подарки на Пасху.

Что такое Пасха, я тогда уже знала. Праздник, когда красят яйца и пекут кулич с изюмом. Интересный праздник: тайный, про него никому нельзя рассказывать. (Да, в советские времена отмечать религиозные праздники было гораздо забавнее, чем сейчас!)

В левом углу шкафчика притаилось еще одно яйцо. Маленькое. В хрустальной пепельнице оно лежало, и само было, наверное, хрустальное. (Если, конечно, бывает голубой хрусталь). Один раз тетя Надя разрешила взять его в руки. Яйцо было холодное, тяжёлое. «Что ты на него дышишь? – сказала тетя Надя. – Надо смотреть сквозь него». Я посмотрела – правым глазом, прищурив левый. Магическое яйцо показало мир нежно-голубым и тысячекратно повторенным, словно в сотах, состоящих из телевизионных экранов. Теперь, когда я, уже будучи взрослой, читаю о параллельных мирах, у меня перед глазами встает именно эта картинка: тысяча миров, и в каждом свой шкаф, своя мама, своя тётя Надя в голубом спортивном костюме.

С этого момента я просто заболела хрустальным яйцом. У меня горели щёки, когда при мне упоминали о тёте Наде, о Пасхе, о яйцах, об оттенках голубого цвета. Я не могла успокоиться, пока однажды яйцо не перекочевало из пепельницы в карман моей джинсовой курточки, а затем – под подушку.

Но и получив желанное, я чувствовала себя неуютно. Ведь я не безделушку стянула – я нарушила сказку Наследства. Да, я владела предметом, открывшим мне параллельные миры. Но я больше не могла попасть в страну фарфоровых праздников.

========== 24. ==========

Конечно, это были дела давно минувших дней, полузабытое сопливое детство. Но Алька, припомнив ту историю, почувствовала, что с Полонскими у неё получилось нечто подобное. Поначалу было дивное ощущение – не любви, не дружбы, нет – близкого приятельства, что ли. Это ещё до знакомства с Танькиной компанией. Алька заходила к ним с каким-нибудь вафельным тортиком, Маринка варила кофе, Володька брал гитару и пел часа по два без остановки. Алька в шутку, но не без лести сравнивала их с Высоцким и Мариной Влади. Потом как-то притащила обоих к Таньке, познакомила с Ивановыми, и через какое-то время Лёнька с Вовкой уже начали готовить новый музыкальный проект, отдельно от «Ключей» и совсем на них не похожий. На Лёнькином безалкогольном дне рождения, правда, Полонские не были, хотя и были приглашены. Им в тот момент Маринкина мама, работающая в турагентстве, подарила на годовщину свадьбы горящую путёвку в Ясную Поляну. Так что, триумфального появления Финиста Володька не видел. Да и потом они почти не пересекались.

Володька приходил к Альке обычно за полночь, до жути пьяный, какой-то неприкаянный. Жаловался на неудавшуюся жизнь, бормотал стихи, свои и чужие, поминал неоднократно то волков, то дьяволицу. Потом рвался куда-то бежать: не то драться, не то спасать кого-то. (Или судьбу свою непутёвую спасать?) Алька – от страха, что он и в самом деле пойдёт на улицу и кого-нибудь побьет, или его самого побьют – манила Вовку в постель, укладывала, ласкала губами и ладонями, раздевала. И сама лезла к нему под одеяло, тёрлась головой о плечо, а рука её привычно скользила вниз, где нетерпеливо набухал источник плотской радости.

Потом ей нестерпимо стыдно было смотреть Маринке в глаза. А та знала, оказывается, всё об их встречах с самого начала. И про себя смеялась над Алькиными наивными попытками доказать, что она лечит её мужа от депрессии исключительно крепким чаем и задушевными беседами. И ходила к Таньке жаловаться на жизнь – не упоминая, впрочем, имени молодой и нахальной соперницы. (А зря, потому что Танька, юная, но мудрая не по годам, могла бы надавить авторитетом и заставить Альку одуматься).

«Я никогда не беру ничего чужого. Только то, чего очень хочется. Только то, что не может не стать моим», – так успокаивала себя Алька.