Клич

Тут уж жену его чуть удар не хватил. Выронила она подойник с молоком да как завопит. На вопли ее сбежалась едва ли не вся деревня. И староста пришел, у которого Ермак не доделал печь.

— Нехорошо, Ермак Иванович, — сказал он, — жену обижаешь, а у меня печь без дымохода и трубы. Не прикажешь ли топить по-черному?

— А хоть и по-черному, — ответил Пушка, не стыдясь.

— Он у меня на войну собрался, — сквозь крики и вопли пояснила Глафира.

Усовестился староста и про печь свою не промолвил больше ни слова, только с изумлением глядел на Ермака. И вся деревня удивлялась и передавала из уст в уста: "Вот ведь какой герой наш Пушка!" Больше всех бабы старались, да вдруг примолкли: стали кой у кого и из них мужики собираться в дорогу. Тогда приступили бабы к Глафире:

— Отговори благоверного!

Но Пушку уже отговорить не мог никто: попала ему вожжа под хвост, ходил он по деревне петухом и собирал вокруг себя парней — иные были еще безусы, а иные, как и Ермак Иванович, тянули когда-то солдатскую лямку.

— Пойдем турка бить, — говорили все и велели бабам своим сушить сухари.

Истинное безумство охватило деревню, но когда дело дошло до проводов, то из всех мужиков остались только трое: Пушка, пастух Никодим да огородник Гешка. Остальных бабы позапирали в чуланах, а иных испортили уговорами. Да и куда им было идти, коли дома — семеро по лавкам!

Зато тем, кто уезжал во Владимир, устроили знатные проводы. Как на свадьбе, три дня и три ночи гудела деревня. Когда же пришла пора отправляться в Ковров на вокзал, недосчитались огородника Гешки: погулял, стервец, на собственных проводах да и в кусты. Ермака же и пастуха Никодима посадили в поезд со всеми почестями. И еще много почестей оказывали им в вагоне, потому что все, кто ехал в нем, читали газеты и знали о подвигах русских волонтеров.

Все бы хорошо, но во Владимире Пушку с Никодимом ждало плохое известие: бойкий чиновник сообщил им, что набор добровольцев временно прекращен и об этом вышло строгое предписание…

— Брехня это, — сказал Пушка, — не может такого быть.

— Да вот же она, бумага, — возразил чиновник и протянул Ермаку Ивановичу листок, но Пушка читать не умел и отодвинул бумагу вместе с чиновником, да так неловко, что тот упал.

Тогда позвали городового и Пушку, а заодно с ним и Никодима отвели в холодную.

Никодим принялся ныть и упрекать Ермака Ивановича, а в это время находившийся вместе с ними в холодной цыган стащил у него из мешка теплые рукавицы. Обнаружив пропажу, Никодим набросился с попреками теперь уже на цыгана, а Пушка послушал-послушал и дал цыгану в зубы, после чего рукавицы сразу же нашлись.

Самоуправство вылилось для Ермака Ивановича в печальные последствия. На крики и стенания цыгана вошел смотритель и пригрозил Пушке, что сгноит его в узилище, потому что в городе не так, как в деревне: здесь существует закон и порядок, на что Ермак Иванович молча извлек из-за пазухи Георгиевские кресты, протер их и повесил себе на грудь. Угрозы смотрителя сразу поутихли, и он бочком выскользнул за дверь.

Через некоторое время в холодной появился офицер и спросил у Пушки, из какой он деревни. Пушка назвал. Тогда офицер спросил, за что он получил Георгиев. Пушка сказал, что за Хивинский поход. Офицер покрутил в задумчивости пальцем перед носом и снова спросил, нет ли у Пушки кого-нибудь в городе, кто бы мог за него поручиться. И Пушка указал на Агапия Федоровича Космакова.

Офицер кивнул и вышел, а утром Ермака Ивановича и Никодима выпустили из холодной. В дежурке их ждал расстроенный и робеющий Агапий Федорович. А перед крылечком прохаживался в синем сербском мундире сияющий Лихохвостов.

Его только Пушке и не хватало! Стыдно стало за себя Ермаку Ивановичу, стыдно и горько, и он дал себе слово, что в деревню все равно не вернется, да и как вернется, ежели засмеют соседи? Пусть Агапий Федорович похлопочет — не голь же он перекатная, а сапожник; можно сказать, у всех на виду.

— Ладно, ладно, — закивал Космаков, лишь бы только уйти подальше от холодной.

— Ну и неугомонный же ты, Ермак Иванович! — повысил он голос, едва только они оказались дома. — Чуяло мое сердце, что все это кончится бедой, ох как чуяло!.. И ты тоже хорош, — набросился он на Лихохвостова, — почто сбиваешь мужика с правильной жизни?

— Вот тут ты и промахнулся, Агапий Федорович, — степенно возразил ему Лихохвостов и закинул ногу на ногу. — Пальцем попал в небо.

— Это как же так пальцем-то?

— А очень просто. Сразу видно, что отсталый ты человек, — продолжал Лихохвостов с раздражавшей Космакова усмешкой. — Не читаешь газет и вообще не видишь ничего вокруг дальше своих подметок… Нынче вся Расея поднялась, и свояк твой — не первый. Али нет в тебе мужицкого ражу, али вовсе оскудел ты на городских харчах и к тому же подбиваешь Пушку?

В прошлый-то раз Лихохвостов не был так красноречив. А тут как пошел разносить Агапия Федоровича — только пух и перья!

— Не слушай ты его, — обратился он к Ермаку Ивановичу, — у тебя своя голова на плечах.