Клич

Снова начались затяжные переговоры, а между тем положение Сербии становилось все более катастрофическим: турки развернули стремительное наступление на Белград. Снятый на время вопрос о возможности войны приобрел еще большую актуальность. Военный министр Милютин уже давал распоряжения о частичной мобилизации войск, проводил инспекционные поездки по черноморским укрепленным районам, генерал Обручев явился в Ливадию со своим планом возможных боевых действий на Балканском полуострове. Александру Михайловичу предстояло выработать дипломатическое обеспечение намечавшейся кампании.

В первую очередь, конечно, необходимо было заручиться нейтралитетом Австрии — в случае начала войны ее войска постоянно угрожали бы нашему флангу. Но для этого требовалось более основательно прощупать позицию, которую займет Германия, — без ее помощи Австрия на конфликт с Россией не решится, это было ясно: русские объединенные силы разбили бы ее в несколько дней.

Страстно желая русско-турецкой войны и еще больше русско-английской, Бисмарк не хотел войны русско-австрийской, так как это вынудило бы его делать выбор между Россией и Австрией. Если он не выступит на стороне Австрии, Австрия будет разбита, что усилит Россию, а это крайне опасно. Если же он выступит на стороне Австрии, то на стороне России выступит Франция, и самой Германии придется воевать на два фронта, что тоже весьма нежелательно. Правда, Бисмарк попытался через своего посланника Швейница пообещать активную поддержку России при условии, если она согласится на оккупацию Эльзаса и Лотарингии, но Горчаков решительно отверг это предложение. В то же время он со всей очевидностью понял, что в предстоящей кампании Австрии трудно будет рассчитывать на поддержку своего соседа, следовательно, договориться с ней о нейтралитете не составит большого труда. Таким образом, хотя бы в этот вопрос была внесена некоторая ясность.

До сих пор неясным оставалось только отношение Турции к Берлинскому меморандуму, в одном из главных пунктов которого содержалось требование немедленного заключения непродолжительного перемирия с Сербией. После этого предполагалось созвать конференцию западных держав с участием турецких представителей, на которой окончательно должен был решиться вопрос об урегулировании дел на Балканском полуострове.

Турция, подстрекаемая англичанами, хранила подозрительное молчание. Тогда по инициативе Горчакова ей был предъявлен ультиматум, в котором указывалось, что в случае ее отказа от перемирия в Сербии с ней будут разорваны какие бы то ни было дипломатические отношения.

И вот — ответ, который Дмитрий Алексеевич Милютин назвал "ловушкой": турки вроде бы сделали миролюбивый жест и предложили перемирие сроком на шесть месяцев.

На совещании в Ливадии Александр Михайлович решительно высказался против.

"За шесть месяцев Порта перевооружит свою армию и снова начнет войну", — сказал он.

"Так что же вы предлагаете?" — растерянно спросил царь.

Горчаков помедлил; он понимал, что теперь от его позиции зависело многое: предстояло либо принять предложение Турции, которое вполне устраивало Англию и Австрию, либо решаться на сепаратное выступление. Присутствующим на совещании не следовало объяснять, что, приняв условия турок, они давали молчаливое согласие на оккупацию уже захваченных ими сербских территорий, а созыв мирной конференции автоматически откладывался на полгода, в течение которого могла измениться и сама расстановка сил: серьезно настораживала та легкость, с которой приняла Австрия турецкие предложения, об Англии не стоило и говорить.

Вот тут-то и было произнесено слово "ловушка".

"Ловушка?" — рассеянно переспросил Александр Михайлович.

И сразу же в разговор вступил Милютин.

"Я вижу, что у нашего любезного князя, — сказал он с желчью, — нет по этому поводу сколько-нибудь существенного предложения".

"Уступить Турции?" — спросил Адлерберг.

Это взорвало Горчакова.

"Ни одно из моих предложений, да будет вам известно, любезный граф, — сказал он, жестко блеснув стеклами очков, — не принималось мною единолично. Не далее как вчера вечером, да-да, именно вчера вечером, вы сами высказывали мне всяческие симпатии и в совершенно определенных выражениях поддерживали сделанные мною заявления".

Адлерберг, не ожидавший столь быстрой и столь решительной реакции Государственного канцлера, выглядел заметно смущенным. Царь с сочувствием посмотрел на своего любимца.

"Не горячитесь, Александр Михайлович, — сказал он, — ведь вас же никто не обвиняет. Однако мне бы хотелось все-таки услышать ваши соображения".

"На предложенное нам перемирие нельзя идти ни при каких условиях", — ответил Горчаков и, чтобы скрыть волнение, вытащил табакерку.

"Как прикажете понимать?" — удивился Милютин.

"Вернее, условие одно, — пояснил Горчаков (кажется, он снова обрел свое обычное спокойствие). — Условие одно, и более никаких условий: либо перемирие на один, от силы два месяца и созыв конференции, либо…"

"Либо?" — подался к нему, приподнявшись с кресла, Милютин.