Клич

Известия эти вдруг изменили настроение государя и императрицы. "Наблюдается поворот". Лорд Лофтус должен выехать из Петербурга завтра или в воскресенье. Кн. Горчаков уже начинает заботиться об инструкции Новикову для заключения с Австрией конвенции! Не слишком ли рано? Странная торопливость для 78-летнего старца! Барон Жомини и другие дипломаты наши не разделяют очарования канцлера и предусматривают в ожидаемом из Вены ответе новые козни и хитрости. Увидим.

10 октября. Воскресенье. — Полученные вчера утром новые телеграммы подтверждают предшествующие благоприятные известия. Канцлер думает, что повороту в английской политике могли способствовать наши серьезные военные приготовления.

Бывший в нашей службе полковник Кишельский возвратился с театра войны с самыми грустными сведениями о положении дел в Болгарии; все мечты болгарских деятелей разлетелись в прах. Оказывается, что и в этом случае одной из причин неудач были опять раздоры между нашими русскими деятелями, которые ведут дело славянское в угоду себе самим, сообразуясь с личными своими видами и честолюбивыми похотями…

11 октября. Понедельник. — В 1-м часу было у государя совещание: наследник цесаревич, кн. Горчаков, гр. Адлерберг и я.

Прочитаны были полученные телеграммы и донесения послов; на одной из телеграмм государь сделал отметку, что признает полезным снова пригласить кабинеты берлинский, венский, римский и парижский поддержать наше требование в Константинополе о кратковременном перемирии, на 6 недель и не более 2 месяцев. Кн. Горчаков начал было возражать, признавая это ненужным; государь вспылил и обошелся с канцлером очень резко; однако ж потом попросил у него извинения и обнял его.

После завтрака я был опять у государя, сперва один, а потом вместе с Тотлебеном, который доложил государю о мерах, принимаемых для защиты приморских пунктов, а также о предложении американца Лея продать нам изобретенные им самодвижущиеся подводные торпедо.

После обеда государь подошел ко мне и сказал на ухо, что, вследствие нашего утреннего разговора о ген. Тотлебене, решается командование Дунайской армией поручить не ему, а великому князю Николаю Николаевичу, которого уже и вызвал сюда. Он приедет вместе с цесаревной, которую ожидают в субботу".

39

Как мы уже заметили из дневника Дмитрия Алексеевича Милютина, начало октября в Крыму было отмечено не только внезапно испортившейся погодой, но и пасмурным настроением, которое охватило царя и его ближайшее окружение в связи с резко ухудшившейся международной обстановкой.

Общая картина представлялась еще более мрачной и неприглядной вследствие телеграмм, поступающих из Сербии: последовав совету Александра II, князь Милан отверг турецкие условия перемирия, и теперь его армия стояла накануне полного разгрома. Надежды Горчакова на мирное урегулирование конфликта не оправдались, славянофилы торжествовали, на повестку дня был поставлен вопрос о частичной мобилизации армии. Николай Павлович Игнатьев в Константинополе прилагал неимоверные усилия, чтобы спасти положение, в Петербурге и Москве среди обывателей распространялись самые невероятные слухи.

И вот как раз в один из этих тревожных дней в Подольске, в доме уездного врача Константина Борисовича Бонева, с которым мы уже мельком познакомились в начале романа, собрались его давнишние приятели, все болгары, и среди них только что приехавший из Москвы Димитр Лечев, который был встречен радостными приветствиями и дружескими объятиями.

— Снимай шинель и садись к столу, — сказал наконец растроганный Бонев, — мы как раз заняты тем, что читаем письмо Ивана Кировича Кишельского.

Лечев снял шинель, встряхнув ее (ночью, по дороге из Москвы в Подольск, выпал сильный снег и сразу же ударили морозы), повесил на гвоздик в прихожей и, приблизившись к столу, познакомился с сидящими. Их было пятеро — все чернявые, с сильным загаром на лицах, что свидетельствовало о длительном пребывании на воздухе и на солнце. Гости Бонева были не просто болгары, но болгары, вернувшиеся из Сербии и испытавшие на себе все тяготы тамошнего своего унизительного положения.

— У нас отобрали не только оружие, но даже одежду, — сказал один из них, на вид самый пожилой и бывалый. — Многие из наших товарищей умерли по пути. Некоторые, окончательно обессилев, остались в Бухаресте.

— Подумай, какие подлецы! — воскликнул Бонев. — Но ты послушай, послушай, о чем пишет Кишельский. Это же просто возмутительно.

Димитр сел на предложенное ему место, поближе к самовару, с удовольствием отпил из чашки несколько глотков горячего чая и приготовился слушать. То, о чем говорили болгары, было ему достаточно хорошо известно и по личному опыту — уже и в ту пору, когда он сам находился в Сербии, на волонтеров поглядывали косо.

Пожилой болгарин, тот самый, который только что говорил о бедственном положении соотечественников, расправил лежавший перед ним на столе мятый листок бумаги и стал читать глухим от волнения голосом: