Клиника Сперанского

Шубенкин отдыхал в своем номере, когда вошли могучий хирург Анохин и психолог Михайлов, приставленный следить за психическим здоровьем экспериментального образца, что также было поставлено на научную основу — специальный радиомаячок, сопряженный с микрочипом, в определенное время передавал на Центральный Пульт клиники данные о физиологических параметрах образца, которые опытному Михайлову говорили о многом. Сейчас он имел при себе распечатку с такими данными.

При появлении врачей Шубенкин открыл желтые свои глаза и фальцетом сказал недовольно:

— Запираться, что ли, от вас? Надоели.

Всё-таки много в нем было агрессии, Анохин многозначительно посмотрел на Михайлова, тот понимающе кивнул.

— Как самочувствие? — бодренько спросил Анохин.

— Что вы мне в попу вшили? — вопросом на вопрос ответил Шубенкин, глядя в потолок.

— Датчик коррекции, — подумав, сказал Анохин, не вполне, впрочем, уверенный, что это именно вышеозначенный датчик. — А что?

— Что, что? — недовольно сказал Шубенкин. — Стреляет в ногу. Раньше не стреляло, а теперь стреляет.

— Так ведь раньше и датчика там не было, — успокоил его Анохин. — Не волнуйся, приживётся, это явление временное. Ты нам, Аскольд, ответь-ка лучше на пару вопросов. Готов? Давайте, коллега.

Михайлов посмотрел в распечатку и спросил:

— Скажи, пожалуйста, Аскольд, что случилось сегодня в пятнадцать часов четырнадцать минут?

Такого рода вопросы в последнее время, а именно после восстановления и корректировки экспериментального образца, были не новы, поэтому образец, то есть Шубенкин, без всякого раздражения, поскольку знал, что спрашивающие пекутся о его здоровье, ответил:

— Не сработал ПММ.

— Хорошо, а тридцатью секундами позже?

— Сработал инстинкт.

— Я вижу большой выброс андреналина, — сказал Михайлов, глядя в распечатку. — Женщина?

— Бомжи, — ответил Шубенкин. — Всё дело в них, гадах.

И, повернувшись на бок, продолжил:

— Вербую я их, значит, в добровольцы, то есть в люди, а они, видишь ли, отказываются. То есть, ПММ однозначно не фурычит. И отказываются эти сволочи не просто так, а издеваются, посылают, стало быть. Беру я, значит, портфель потяжелее и начинаю учить. Вот и весь выброс андреналина.

Анохин с Михайловым подумали, пожевали губами, потом Анохин уточнил:

— А не были ли они, бомжи эти, пьяные?

— Еще как были.

— Ну вот, — сказал Анохин. — На пьяных гипноз не действует. Равно как при молитве, учти, Аскольд. А теперь выпей-ка таблетку.

Шубенкин послушно выпил и отрубился, вслед за чем Анохин вогнал ему пистолетом в ягодицу очередной датчик, назначение которого было известно только руководству и разработчику Кологорову…

Выйдя от Шубенкина в длинный узкий коридор без окон, ученые какое-то время шли молча, потом Анохин сказал:

— Вам не кажется, коллега, что его агрессия может добром не кончиться?

— Опасения есть, — ответил Михайлов, который был лет на десять моложе сорокалетнего Анохина. — Но вполне возможно, что это реакция организма на инородные тела. Согласитесь, напичкали мы в него всякой электроники в избытке, особенно за последнюю неделю.

— Да, да, — согласился Анохин. — Напичкали.

Воспользовавшись электронными пропусками, они миновали отсекающий тамбур и вышли на улицу.

— Это уже не человек, — сказал Михайлов. — Это скорее биоробот.

— Угу.

— А что за добровольцев он вербует и по какому праву? — спросил Михайлов.

Оглянувшись по сторонам, Анохин обнял его за плечи сказал: «Пойдемте, у меня поговорим», — и увлек в соседний корпус.

Кабинет у Анохина, как у всякого начальника сектора, был просторен, уставлен итальянской мебелью, устлан ковром и скорее напоминал какую-нибудь гостиную, а не приемную хирурга. Впрочем, приемная у Анохина была, и не одна, только располагались они в том самом засекреченном корпусе, где жил Шубенкин. Там же размещалась операционная и масса специальных кабинетов для научной работы. В этих хоромах, с итальянской мебелью, Анохин принимал высоких пациентов из столичной мэрии, а кромсал их, само собой разумеется, в несекретной операционной клиники. То есть, как во всякой частной организации, имелась внешняя, открытая, сторона процесса и имелась внутренняя, закрытая, часть. Да, и еще: в засекреченном корпусе ухо нужно было держать востро, повсюду были понатыканы жучки — слова лишнего не скажи, а в корпусе обычном жучки не приветствовались, себе могло выйти дороже.

Усадив Михайлова за стол для заседаний, Анохин выставил полупустую бутылку коньяка, наполнил стопочки и, усевшись напротив, спросил:

— Сколько вы в нашей системе?

— Вот уж три года, — ответил Михайлов.

— Оклад устраивает?

— Вполне.

— Зачем тогда задаете лишние вопросы?

Анохин откинулся на спинку стула и испытующе посмотрел на Михайлова.

Тот едва не поперхнулся обжигающим коньяком. Промямлил:

— Но, согласитесь, я должен знать своего пациента.

— Так-то оно так, — сказал Анохин и пригубил из стопочки, — Но вы, сами того не подозревая, задали краеугольный вопрос. Сколько у нас сейчас экспериментальных образцов?

— Один, — без запинки ответил Михайлов. — Плюс клоны.

— А сколько штатных чистильщиков?

— Представления не имею.