Клиника Сперанского

— А сколько чистильщиков владеют гипнозом?

Михайлов поднял руки — дескать, сдаюсь.

— Так вот, один образец типа Шубенкина заменяет полтыщи чистильщиков, — сказал Анохин. — А может, и тысячу, точно не знаю. Чистильщика можно убить, а образец, сами видели, способен к регенерации. Уловили?

— Что именно уловил? — уточнил Михайлов, поставив пустую стопочку на стол. — А-а, так вы хотите сказать, что из добровольцев мы с вами будем делать биороботов?

— Уловили, — Анохин одобрительно улыбнулся. — А из кого легче всего набрать добровольцев?

— Из тех, кого не хватятся родные и близкие. Действительно, всё просто, можно было и не спрашивать.

— Учтите, я вам ничего не говорил, вы сами дотумкали, — сказал Анохин. — Мне ведь тоже никто ничего не говорил, но за всем происходящим что-то да стоит, дорогуша. Так что, нас ждут великие дела. Вот за это и выпьем…

А Шубенкина между тем ломало. Всё, протыкая стены, росли ноги, потом руки, теперь вот, заполняя комнату, пухла голова. Впору хоть вой. Одно было хорошо и останавливало от опрометчивого шага расквитаться с жизнью — после таких ломок он вдруг приобретал какие-то не присущие ему ранее способности. Наверное, только через жуть, через боль достаются щедрые дары, которыми обделены обычные люди. Зато как приятно открывать в себе что-то новое. Он, хилый от природы, завидовал тому же Брюсу Ли в его умении уложить на землю любого ломтя и смотрел его фильмы с восхищением, открыв рот, но вдруг в один прекрасный момент оказалось, что он умеет делать то же самое, а в сочетании с гипнозом куда больше, чем то же самое. Не нужно даже было владеть искусством замедленной смерти Дим-мак, жертвой которого, как поговаривают, стал Брюс Ли. Стоило внушить приговоренному, что у него сейчас остановится сердце, и на этом крышка. Можно было до смерти напугать, что Головастиков сделал с Лисовым, можно было заставить истечь кровью, как того же гиганта-певца, или поперхнуться, как Родькина, и при этом пальцем его не тронуть, не оставить ни следа. Удобно? Еще как.

Шубенкин на своей кровати выгнулся дугой от долгой мучительной боли, и вдруг — финиш, отпустило. Он провалился в мягкий обморок, а через двадцать минут очнулся, полный энергии и желания что-то делать. Но что хорошего или плохого можно сделать взаперти? Разве что в туалет сгонять, благо удобства рядом. После туалета встал под ледяной душ, и стоял до тех пор, пока не окоченел.

Нет, всё это очень и очень глупо, будто пёс на цепи, у которого одна дорожка — вдоль проволоки, на которую цепь накинута. Право же, лучше бы память напрочь отшибли, превратили бы в зомби, которому что прикажешь, то и сделает, не моргнув глазом.

Дурак ты, сказал он себе, ты и есть стопроцентный зомби, тебе, дураку, что прикажут, то ты, болван, и будешь делать, ни о чем не думая. А потом ворошишь старое, кретин, вспоминаешь, как заставил лопнуть аорту у любимого когда-то певца. И ведь ни жалости, ни сострадания, только любопытство и холодная констатация, что это, оказывается, так просто — убить человека.

«Внимание, — услышал он не терпящий отлагательств голос, заставивший немедленно забыть всякие там рассусоливания на личные темы и безоговорочно подчиниться. — Задание на два часа ночи. Цель задания…»

Далее как обычно последовали детали ночной операции, мы же на этом Шубенкина, больше уже биоробота, чем человека, до поры, до времени оставим.

Глава 21. Фрак есть?

Пенза встретила Кислова низким серым небом и противным холодным дождем. Миновав привокзальный сквер с уже пожухшими, мокрыми деревьями, он, не торопясь, вышел на пустую Московскую, улыбнулся, вспомнив гудящую, как улей, переполненную народом и транспортом Москву, и пошагал к драмтеатру Луначарского. Улица была чиста, омыта дождем, а ведь раньше, говорят, грязи на ней было столько, что сверху, от Советской площади, аккурат до Фонтана люди запросто съезжали на санях. Было это очень давно, когда еще не было ни Советской площади, ни Фонтана, вернее, они как бы были, но назывались совсем по-другому.

Обогнув драмтеатр, Кислов вышел на Кирова, и через несколько минут уже открывал дверь своей квартиры.

На клацанье замка немедленно примчалась Юленька, кинулась обнимать колени. За Юлей в коридор вышла мама, потом отец, и пошла-поехала семейная идиллия с поцелуями, с расспросами, с обязательной котлетой под жареную картошечку, не той котлетой, что замораживается до минус восемнадцати и хранится в морозильнике годами, а настоящей, из говядинки со свининкой, с лучком и вымоченной в молоке булкой.

Короче, Фадееву Игорь позвонил где-то через полтора часа и сказал разнеженным разморенным голосом:

— Приветствую, Василий Гордеевич. Кислов. Я, стало быть, после обеда выйду.

— Можешь не выходить, — ответил Фадеев и замолчал.

— Э-э, — произнес Кислов, выждав паузу. — В каком смысле?

Фадеев вдруг весело заржал, после чего сказал довольно:

— Купился, купился, чекист. Отдыхай. Вечером «Сурой» едем в Москву, жду у десятого вагона. А завтра летим в Мюнхен, так что не забудь загранпаспорт.