Клинки Приречья (ЛП)

То, что некогда он был Герцогом в далекой стране, стало сюрпризом, который он приберег напоследок. Он желал самолично вернуть в семью перстни, не покидавшие его пальцев даже во дни скорби. Она упросила его взять ее с собой в это последнее странствие, хотя оба знали, что оно закончится вместе с ним, и она останется на чужбине в одиночестве. Она хотела узнать его семью, увидеть места, которые видел он, услышать голоса его оживших воспоминаний. Она хотела, чтобы его дитя появилось на свет в доме его отцов.

*****

Уже заняла свое место последняя драгоценность, заколот последний локон, прилажен последний цветок — более ничто не возмущало придирчивый взгляд Герцога. Бледная и элегантная, прекрасная диковинной красой, чужеземная жена Герцога уехала в экипаже, под перестук копыт упряжки и эскорта, в сполохах освещающих дорогу факелов.

У постели Герцога были зажжены свечи. Ансельм тихо сидел в затененном углу комнаты.

— Моя жена, — не открывая глаз, заговорил Герцог, лицо которого казалось белее белоснежного льна подушек, — была дочерью великого врачевателя. Он научил ее всему, что знал сам, передал ей рецепты своих настоев и снадобий. Ей было чем гордиться — ими она излечила короля. Она полюбила молодого аристократа, но надменный мальчишка не ответил на ее любовь, а она не пожелала его неволить. Этого недуга не исцелить зельями, что бы там ни говорили. — Он рассмеялся, и тут же задохнулся от боли. — Как и моего. Это сердит ее и досаждает мне.

Ансельм сказал:

— Я хотел бы, чтобы было иначе.

Герцог холодно ответил:

— Ты очень любезен. Впрочем, я тоже. Думаю, на закате дней мне следует испытывать признательность и притворяться, будто сострадание мне по душе. Но доставлять радость другим никогда не было смыслом моей жизни.

— Никогда, — согласился прелестный слуга, чьи прелести остались незамеченными. Веки Герцога, тонкие почти до голубизны, мучительно силились прикрыть воспаленные глаза. Рот одеревенел от боли. — В свое время вы не упускали случая устроить переполох.

Искаженное лицо на мгновение смягчилось.

— Было дело.

Ансельм поднес больному питье в серебряной чаше, украшенной гравировкой в виде лебедя — фамильного герба Герцога, древности неизреченной.

Герцог был высок и тонок в кости. Сейчас на нём осталось немного плоти, а кожа стала сухой и тонкой как бумага. Ансельм поддерживал его, пока он пил. В руках юноши был будто призрак из зазеркалья, где блекнут самые яркие краски, а плоскости взломаны острыми гранями.

— Спасибо, — сказал Герцог. — На время это поможет. Я, наверное, пока посплю. Когда она вернется, я хочу услышать, как прошел вечер. Не может быть, чтобы не случилось ничего — ведь это ее первый выход в свет.

— Вы и сейчас не прочь устроить переполох, правда? — мягко поддразнил слуга.

Тонкие губы раздвинулись в улыбке.

— Быть может. — Потом: — Нет. Не теперь. Какой в этом прок?

— А тогда — какой?

— Мне хотелось… развлечься.

Ансельм придвинулся ближе, и пламя свечи позолотило ему лоб и щеки:

— На ваших руках немало крови.

— Не моих. Его.

— Он убивал для вас.

— Да-а-а-а… — Долгий вздох удовольствия.

Ансельм склонился ниже.

— Вы ведь помните. Я знаю, что помните. Вы были там. Вы всё видели. Они были искусны, но он был лучшим. Лучшим из лучших. — Крепкая ладонь слуги темнела на льняных простынях. — Таких фехтовальщиков больше нет.

— И никогда не было. — Голос Герцога истончился настолько, что, даже приблизившись вплотную, Ансельму приходилось задерживать дыхание, чтобы разобрать слова. — Никогда и никого подобного ему.

— И, верно, никогда не будет. — Ансельм произнес это совсем тихо, только для себя.

— Никогда.

Кровь отлила от лица Герцога, и он откинулся на подушки, призывавшие его обратно в этот новый для него мир, где краткие мгновения силы сменялись нескончаемой слабостью.

*****

Всё еще блистая пышным убранством, в легком флере хмельного вина и шумного празднества, жена Герцога воротилась к нему, чтобы узнать, уснул ли он или поджидает ее в темноте.

С огромной кровати прошелестел тихий голос:

— Ты пахнешь кутежом.

Она разожгла огонь, явившись ему во всем великолепии. Цветы у нее за корсажем лишь слегка поблекли. Позабыв о царапающих кожу кружевах и бремени золотых украшений, она устроилась подле него на кровати.

— Ох, до чего хорошо, мне больше не нужно выставлять себя напоказ. — Она вздохнула, когда он принялся неторопливо расшнуровывать ее корсет. — Я представила… — Она запнулась, но, решившись не бояться его, робко продолжила: — Я сказала себе, что это твои руки поддерживают мне спину перед всеми этими людьми.

Он глухо рассмеялся.

— Они обошлись с тобой жестоко?

— Нет, но они глазели! Это невежливо. И говорили — о том, чего я не могла понять. Друг о друге, о тебе…

— И что же обо мне?

— Я не знаю. Не понимаю. Пустые бессмысленные слова, которые скрывают больше, чем говорят. Что ты, должно быть, вернулся в чужой город, где уже нет старых друзей.

— Правда, всё правда. Надеюсь, тебе было не слишком скучно.

Она ущипнула его за плечо.