Клинок Тишалла

— А что с Ханнто-Косой? — бормочет он задумчиво. — Он… ты… начинал карьеру некромантом, ведь так? Бог смерти?

— Красоты.

Кейн фыркает.

— Забавно, да? Человечек столь уродливый, что мне нестерпимо было им оставаться — однако красота была единственной его страстью. Даже сейчас ничто другое не трогает его.

Кейн качает головой.

— Хреновая какая-то работенка. Ты же начинался с него, верно?

— Вот поэтому он главный в моем пантеоне, Кейн.

— Главный? Бог красоты?

— С твоего разрешения, я отвечу словами Китса:

«Истина прекрасна,

Как верна красота; вот все, что знаешь ты,

И все, что должен знать».

Кейн откидывается на спинку сиденья, глядя в небо и размышляя; думаю, задремывает ненадолго, потому что глаза его закрываются на какое-то время, и после этого тень стены всползает по восточным трибунам.

Когда он заговаривает снова, голос его звучит почти — только почти — спокойно.

— Что это за хрень с «владыкой Кейном»? — лениво интересуется он.

Сухой голос отвечает без запинки, словно и не было долгой паузы:

— Всего лишь ничтожный символ моей признательности. Дети мои станут обращаться к тебе подобным образом до скончания твоих дней, в знак великой чести.

— Сворачивай балаган. Я не хочу быть ничьим владыкой. Я Кейн. Этого довольно.

Пауза. Затем:

— Возможно. Но как же мне выразить, насколько я тебя ценю, и показать, что ты сделал для меня? Какой награды будет довольно?

— Можешь оставить меня, на фиг, в покое.

— Ох, Кейн, разве это удавалось хоть одному из нас?

Кейн молчит.

— Предложить тебе работу?

— Какую работу?

— Не хочешь стать императором?

— Господи Иисусе, нет! — вскрикивает Кейн и разражается хохотом. — Это у тебя называется наградой?

— Но Империи нужен правитель, и многие посчитали бы почти неограниченную власть…

— Мне довольно собственной, — отвечает Кейн. — Не забыл?

Запнувшись:

— О да.

— Навесить на меня невыполнимую работу? Очень весело. Блин. И, знаешь, всякий раз, как я к тебе нанимаюсь, это плохо кончается для нас обоих.

— И снова: о да! А как насчет вечной юности?

Кейн моргает, изумленный.

— А тебе это под силу?

— Вполне. В тот миг, когда вы с Пэллес Рил связали меня с рекой, я познал тебя в совершенстве. Я знаю тебя до последней молекулы, Кейн, до атома. Я могу сотворить для тебя новое тело, как Пэллес Рил начала формировать тело под себя. Я могу вернуть тебе твои двадцать пять — вечные двадцать пять лет. Подумай: не болят бедра и плечи, мышцы гибки и послушны… Я могу сделать больше: могу одарить тебя сверхчеловеческой силой и быстротой, заставить раны заживляться…

— Хватит, я уже понял. Спасибо — не надо.

— Я предлагаю тебе не голема, Кейн: ты останешься собой. Нервная система нового тела примет твое сознание столь же охотно, как та, в которой оно циркулирует ныне, — возможно, даже лучше.

— В этом и дело. Ты сам сказал: лучше.

— Почему ты готов отвергнуть телесное совершенство?

— Потому, — скрипит он сквозь зубы, — что не могу тебе доверять.

— Кейн, я даю слово…

— Ага. Мы оба знаем, чего оно стоит, — отвечает он. — И мы оба знаем, что покуда ты лепишь мне новое тело — а ты уже начал в нем ковыряться, — у тебя непременно зазудит в заднице мозги мне подправить. Затереть пару дурных привычек, которые никому не нравятся, — ругаюсь вот много, почесываюсь на людях, неважно, — начнется вот с такой мелкой хрени, а дальше пойдут остальные дурные привычки. Вроде привычки время от времени надирать тебе задницу.

В молчании проходят минуты.

— По крайней мере, позволь мне исцелить твои ноги.

— Они теперь неплохо работают.