Клинок Тишалла

— Действие шунта нестабильно, Кейн. Ты можешь пожалеть, что отказался от этого предложения.

— Я уже много о чем успел пожалеть, — отвечает он, глубоко вздохнув.

Вот тут я льщу себе: мне верится, что он вправду считает себя суммой своих шрамов.

7

— Как же выразить мне тогда свою благодарность? Как продемонстрировать миру, как ценю я тебя, мой друг?

Кейн делает глубокий медленный вдох и произносит с нарочитым бесстрастием, будто пытаясь самый отзвук всякого чувства изгнать из голоса, — так судья обращается к присяжным перед вынесением приговора:

— Мы не друзья.

— Кейн…

— Нет, — безжалостно отрезает Кейн. — Я сдружился в некотором роде с человеком по имени Тан’элКот. Теперь он мертв. Ты — я даже не знаю, кто ты такой, но ты мне не друг.

— Ты знаешь, кто я — тот, кем ты сотворил меня, Кейн.

Я само Поднебесье.

И я друг тебе.

— А я тебе — нет. Ты убил мою жену, тварь. Ты пытал мою дочь.

— И благодаря этим преступлениям мы с тобой спасли мир.

— В жопу такой мир. Ты можешь спасти десять миров. Ты можешь спасти всю вселенную, пропади она пропадом, но я про тебя не забуду. Мне плевать, что ты господь бог. Когда-нибудь как-нибудь, но я до тебя доберусь.

— Была война, Кейн. Мы оба сражались за то, что любим.

— И что с того?

— Чтобы победить общего врага, пришлось чем-то пожертвовать.

— Да? И чем же пожертвовал ты?

— Очевидно, твоей дружбой.

Кейн долго-долго смотрит на свои руки, то сжимая кулаки, то вновь разжимая, глядя, как они преображаются из орудий в оружие и обратно в орудия.

— Я видел статую, — произносит он наконец. — В ночь пожара. «Царь Давид». Очень было похоже. Хорошая статуя. Твоя лучшая работа. Но не про меня.

— Не соглашусь.

— Я не твой «Давид».

— Ах, в этом смысле — безусловно, ты прав, как бы мне ни хотелось, чтобы ты ошибался. Я не согласен в другом: «Царь Давид» — не лучшая моя работа. Лучшая — ты.

— Блин.

— Я вижу перед собой человека, сокрушенного судьбою сильней, чем та глыба мрамора, и собравшего из осколков нечто большее, чем сумма частей. Художник во мне до скончания веков будет гордиться моим участием в той работе. Если нам с тобою суждено оставаться врагами — пусть так.

Говорят, что истинная мера величия — личности твоих врагов. Если это правда, Я горд твоею враждою, Кейн.

Кейн?

— Хм? — бурчит тот. — Ты что-то сказал?

— А ты не слушал.

Он пожимает плечами.

— Когда ты начинаешь нудеть, у меня глаза стекленеют. Я вот думал: этот фокус с новым телом — ты можешь сделать такое любому, кто душою касался реки?

— Могу.

На лице Кейна вспыхивает волчья ухмылка.

— Тогда я нашел для тебя императора.

Вот тут на сцену снова выхожу я.

8

Признаюсь, что наблюдал за своим воскрешением неоднократно. Оно завораживает меня, и не только потому, что церемония вышла впечатляющая. Ее провели в Успенском соборе пару недель спустя. В церемонии участвовали здоровенный бронзовый идол Ма’элКота, священные статуи всех божеств Анханы, большой хор элКотанских жрецов, все высшее дворянство и большая часть поземельного дворянства Империи, неописуемое количество ладана, гимнов, псалмов, петард и бессчетные символические щепотки того, сего и пятого-десятого: песок из Теранской дельты, бокал тиннаранского бренди, яблоко из садов Каарна et cetera ad infinitum.7 Моим воскрешением завершалось недельное общеимперское празднество. Получился, по выражению Кейна, «самый большой бродячий цирк во всей истории человечества».

Особенно меня завораживает, как из груды символического барахла проступает тело, и когда процесс завершается, это оказываюсь я.

Я — такой, каким всегда представляю себя, когда тело позволяет мне забыть о возрасте: молодое лицо без единой морщинки, аура платиновых кудрей и золотые глаза ночного охотника.

Перворожденный чародей.