Клинок Тишалла

Облачен он был в простую рубаху и мешковатые замшевые штаны чуть светлее его собственной загорелой кожи. В сундуке под койкой в каюте покоились алые одежды монастырского посла, но в них он более не нуждался; едва добравшись до Посольства в Анхане, он намеревался отречься от своего поста.

Но вот затем…

В первый раз за столько лет, что и сам он не в силах был упомнить, он не знал, что ему делать дальше.

Город, лежавший вокруг, был ему домом в течение двадцати четырех лет. Здесь он родился, здесь, в окрестностях Промышленного парка, прошло его детство – те места видны были от причала. За спиной его, по другую сторону рукава Большого Чамбайджена, поднимались массивные стены Старого города Анханы, словно известняковые утесы, сложенные из блоков побольше той баржи, на которой он одолел все течение реки от самых Зубов Богов. Почерневшая от копоти и лет стена, в восемь раз выше человеческого роста, поднималась у самой воды.

Кузница человека, которого он называл своим отцом, все еще стояла недалеко отсюда; закрыв льдисто-блеклые глаза, он мог бы увидеть и тесную комнатку на чердаке, где он спал в детстве. Мысленный взор мог перенести его в любой из прошедших часов, показать родителей, словно живых, или подсмотреть за теми, кто дремлет в комнатушке без окон даже в это ясное утро. Мог заглянуть в квартирку, где жила его первая любовь, или келью в подвале монастырского Посольства, где провел столько часов на коленях в молитвенном трансе. Город был частью его семьи, родителем, старшим братом, которого у него никогда не было. А теперь город болел.

Анхане грозил вирус.

Уже не первый день город лихорадило; в коллективные грезы его вплетался жаркий бред, и все же город не осознавал пока, насколько болен. Иммунная система его – имперская стража и войско – изготовилась сражаться с бактериальным заражением: растущей в чреве города колонией зловредных микробов кейнизма, философской хворью, поражавшей веру горожан в догматы Церкви Возлюбленных Детей Ма’элКота и в саму Империю. Распространяясь, очаг заразы источал токсины, рождающие, в свою очередь, болезненные нарывы беспорядков в отдаленных членах Города чужаков и Лабиринта, переходящие порой на лик Старого города.

Иммунная система Анханы была идеально приспособлена к противодействию подобным инфекциям: очаги их быстро инкапсулировались, подавлялись и превращались в гнойные пузыри, где можно было изничтожить каждую отдельную бактерию. И все же суставы города продолжали ныть, и лихорадка трясла все сильней с каждым днем, ибо вирус был истинным возбудителем поразившей город чумы.

Вирус – это совсем другая зараза.

Над северо-западной окраиной столицы, над Городом чужаков, поднимался черными клубами дым. Выходящие на реку дома почернели от пожаров – те, что еще стояли, потому что большинство из них выгорело изнутри, а иные – дотла. То немногое, что можно было разглядеть в Городе чужаков с причала, походило на горелые руины замка, по которому прошлась армия мародеров, вырезав в нем все живое.

Но Кейновой Погибели не было дела до нелюдей. Он лишь окинул нелюбопытным взором черные развалины. Кейнова Погибель родился пять дней тому назад, в горах – и не свыкся еще с новой жизнью. До сих пор он поминутно изумлялся тому, как действует на него мир, потому что сам он реагировал на происходящее вокруг иначе, нежели в прошлой жизни, и постоянно удивлялся собственной перемене.

Вот, например, сейчас: стоя на палубе баржи, он вдруг осознал, что, пожалуй, единственный ведает об истинной причине страданий города. Едва ли один или двое из сотен и тысяч кишевших вокруг людишек имели хотя бы понятие о вирусных инфекциях; сам он не знал о них, пока покойный ныне Винсон Гаррет не просветил его во всех подробностях. Но вместо того, чтобы, спрыгнув на причал, возопить о гибели города, чтобы мчаться в Посольство, дабы предупредить об опасности исполняющего обязанности посла, чтобы претворить знание в действие, – он только тяжелее оперся о поручни, пытаясь ногтем отковырять щепку, и продолжал смотреть.

Внизу, на пристани, собрался полный расчет имперского военного оркестра – две сотни музыкантов; инструменты их, увитые радужными лентами, точно псы-призеры, блистали медью на ярком полуденном солнце, высокие цилиндры сияли снежной белизной. Они стояли по стойке смирно, держа горны и волынки на изготовку, словно мечи, а позади оркестра выстроилась полуцентурия дворцовой стражи; под ало-золотыми плащами сверкали длинные кольчуги, и алые лезвия алебард полыхали, словно факелы.

Он пытался прикинуть в уме: сколько из них уже больны, у кого в мозгу уже зреет гнойный нарыв безумия?