Клинок Тишалла

Мой собственный клубок стягивается вокруг, непроглядно плотный, непроницаемый, но видеть он мне почему-то не мешает. Наверное, это логично, потому что его я воспринимаю не глазами.

Он касается земли, как танцовщик, легко и уверенно. Солнечный свет окутывает его золотым нимбом. Терракотового цвета костюм от «Армани» идеально оттеняет груды почерневших от гари обломков, перегородивших улицу.

Ха! Он отрастил бороду.

Я, кстати, тоже.

Скользнув вдоль Божьей дороги, взгляд его касается меня, и по моему телу пробегает разряд сродни амфетаминовому «приходу» – легкое покалывание расходится волнами от затылка по всему телу до самых кончиков пальцев.

Великан светло улыбается мне.

Протянув руку к затылку, он распускает волосы, и те солнечной волной ниспадают ему на плечи. Поводит плечами, разминая их, точно борец перед выходом на арену, и тучи расходятся: неизмеримая синева распускается над его головой, словно цветок. Облака рассыпаются во все стороны, оставляя город, сумерки разбегаются от сердца всего сущего, что есть Ма’элКот.

Взгляд его приносит своего рода весну на мертвую городскую землю: из руин проклевываются алые, багряные с золотом, исчерченные красным ростки и тянутся к его сияющему лику – социальные полицейские, дворцовая стража и добрая старая имперская пехота. Люди выкапываются из каменных нор, помогают друг другу – даже раненые, даже умирающие, – лишь бы почтительно подняться и пасть ниц перед лицом своего господа.

Это выглядит причудливо.

Нет у меня другого слова.

Не в приниженном, смытом нынешнем смысле этого слова, как всего лишь «странного» или «нелепого». Причудливо в древнем, старинном значении.

При чуде.

Потому что в каком-то смысле я всегда находился здесь.

Я всегда восседал на смятом взрывной волной корпусе штурмкатера в руинах двора Менял, глядя вдоль Божьей дороги на залитые кровью развалины Старого города, и Косаль всегда холодил мне колени. Рваные, скрученные титановые плиты вечно поскрипывали и попискивали, бесконечно остывая под моей задницей. В нескольких сотнях ярдов слева от меня от века зиял метеорным кратером провал на месте здания Суда, окруженный иззубренным венцом растаявших домов; даже тысячелетняя циклопическая кладка стен Старого города оплыла, накренившись к реке геометрически правильной кривой, словно краешек горящей восковой свечи.

Оттуда шепчет мне дух Криса Хансена голосом памяти и скорби.

Я всегда был здесь, потому что прошлого нет: все, что от него осталось, – Поток Силы, образующей структуры настоящего. Я всегда буду здесь, потому что будущего нет: все, что должно случиться, не наступит никогда.

Есть только «сейчас».

Среди необразованного большинства элКотанцев в большом ходу байка – не могу удостоить ее гордого имени «пророчества» или хотя бы «легенды»; истинно верующие, полагаю, мало отличаются друг от друга вне зависимости от того, во что верят. Семь лет кряду они твердили друг другу, что Князь Хаоса явится из-за края мира, чтобы сойтись с возвышенным Ма’элКотом в последней битве.

В день Успения.

Я глумился над этой байкой всякий раз, как она долетала до ушей одного из занятых в непрерывной многосерийной программе актеров. Качал головой и посмеивался. Бедные невежественные олухи – если бы только видели они, как мы с Тан’элКотом отправляемся вместе пропустить бокальчик в «Пор Л’Оэйл». Видели бы они меня прикованным к инвалидной коляске; видели бы, как Тан’элКот в Кунсткамере Студии поражает туристов ярмарочными трюками, два представления в день. Бедные невежественные олухи.

Говорю и сам не знаю, кого иметь в виду – их или нас. Потому что мне-то следовало бы догадаться. Да я и знал.

Отец говорил мне: «Достаточно удачная метафора воплощает себя сама».

Так что бедные невежественные олухи оказались ближе к истине, чем мы, насмехавшиеся над ними самодовольные ученые козлы. Вечное «сейчас» на развалинах Анханы: перед лицом бога, над руинами его града, над телами поклонников…

Невозможно. Неизбежно.

Одновременно.

Я касаюсь одной из черных нитей, самой прямой: вот Делианн роняет Косаль в разрушенный коридор между мною и Райте. Нить переплетена с бесчисленным множеством других, запутываясь все сильней и сильней: вот я звоню Шанне, чтобы вызвать ее домой с «Фанкона». Вот Райте пожимает руку Винсону Гаррету, и плетется со мной, стоящим над телом Крила в Посольстве Монастырей, и плетется со мной, когда я дарю Шанне купленный на черном рынке потертый томик Хайнлайна, и стоит с Шанной, когда та склоняется надо мною в переулке и видит отрезанную голову Тоа-Фелатона, и все эти нити перепутаны с остальными, а те – друг с другом, увязываются, замыкаются петлями и уплывают в недоступную взгляду даль.

Многие начинаются в сортире факультета языкознания, но даже тот узел сплетен из отца, и Фоли Зубочистки, и пацана по фамилии Нильсон, который врезал мне по башке кирпичом, и парня, который двести лет назад уронил флакон с культурой ВРИЧ, и Авраама Линкольна, и Ницше, и Локка, и Эпикура, и Лао-цзы…

Если смотреть отсюда, все это выглядит как судьба.