Ключ Всех Дверей. Бракирийский след (СИ)

Эркена сел напротив Вадима, на столе перед которым лежало несколько старых газетных вырезок, на которые он смотрел отсутствующим взглядом уже в течении получаса.

– Я слышал о вашем брате. Конечно, об этом мало кто не слышал. Я соболезную вашему горю.

Вадим встрепенулся, словно выведенный из забытья. Как же он злился на Виргинию, когда только спустя год она сказала ему правду. И теперь злился всякий раз, когда кто-то заговаривал с ним об Элайе – эта правда повисла на нём слишком тяжёлым грузом. Да, спустя три года никто не ожидает от него безутешного горя, любой боли свойственно всё-таки угасать со временем. Но от этого не легче говорить о живом, как о мёртвом.

– Прошло три года. Сейчас уже гораздо реже можно… ожидать, что на моё имя среагируют именно так, вспомнят и спросят что-нибудь о нём…

– Я совсем не это хотел сказать, извините. Я понимаю, что многие притворно жалели вас, что вы брат знаменитого преступника. Но я не об этом. Я о том, что вы потеряли брата.

– Спасибо. Но вообще-то я тоже не об этом. Люди всё реже напоминают мне об Элайе, и… на самом деле это хорошо. Разлуку нужно однажды просто принимать. Я не смог принять её в первый раз, теперь же мне… легче, если можно так выразиться. Хотя мне по-прежнему приходится напоминать себе не говорить о нём как о живом. Кажется, как бывает это у детей, что он просто уехал – так далеко и надолго, что едва ли вы увидитесь когда-нибудь ещё. Наверное, я научился этому от Уильяма и Гани, своих братьев, ещё в детстве. Их мать вместе с сёстрами улетела на новую планету, а вскоре и с отцом они расстались на долгие годы, он всего несколько раз их навещал… Я много думал о том, как это – знать, что где-то далеко у тебя есть родной человек, но ты не можешь его увидеть, он жив, но словно… словно за некой гранью…

Виргинии, что ни говори, легче. И это не какая-то обида, ей действительно легче, она и сама понимает, характер такой. Она могла целый год лгать ему – может и кому угодно. Нет, конечно, нет нужды снова напоминать себе, для чего это нужно. И нужно будет, наверное, вечно – даже если Элайя однажды сможет тайно вернуться на Корианну. Хотя может, Виргиния к тому времени и удобоваримую легенду сочинит о его чудесном спасении, с неё в принципе станется…

– Быть может, это потому, что обстоятельства гибели вашего брата… очень загадочны. Нет тел, и обломков корабля так мало, что сложно восстановить картину произошедшего. Много противоречий, много того, что так и не было объяснено. Не удивляйтесь, я читал об этом деле… всё, что мог, живя здесь, достать. Простите великодушно этот интерес, он не из-за скандальности дела, он потому, что меня всегда интересовали тайны. Необъяснимые, необъяснённые дела, в которых много странного… Я коллекционирую секреты. Поэтому я кажусь странным, потому что коллекционирую секреты, которые не приносят мне ни кредита, зато приносят порой неприятности.

– Вы этим напоминаете мне одного хорошего человека в моём прошлом, – улыбнулся Вадим.

– Какого же?

– Вы, может быть, слышали о нём, но едва ли могли встречаться. А жаль. Мне кажется, он понравился бы вам. Нарком Феризо Даркани у меня на родине, на Корианне.

– Этому человеку тоже нечасто сопутствовала удача? – Эркена тоже улыбнулся.

– Бывало по-разному. Он проиграл в одной очень важной борьбе в своей жизни, но победил в другой… Он был хорошим человеком… и более. Он стал символом.

Эркена явственно пытался справиться со смущением.

– Я понимаю это. Моя мать говорила, что… наверное, у каждого человека есть в душе задатки героя, и какой-то потенциал, который может стать новым солнцем большой или хотя бы малой величины, просто не к каждому бывает так щедра судьба, чтобы дать шанс проявить эти способности. Счастлив, конечно, тот, кто получает такой шанс. Он становится богом. И счастлив тот, кто увидел в ком-то бога, смог прикоснуться к его свету… Вам неприятно, что я говорю так?

– У меня на родине не любят слово «бог».

– И вы неверующий, так? Но вы можете называть это другим словом. Тем, которым назвали – символ.

– Даркани… конечно, был обожаем своим народом. Но он не этого хотел. Он всегда говорил, что ставить человека выше идеи, персоналию выше того смысла, который составляет её величие – значит убивать эту идею, этот смысл. Худшее, что можно сделать в отношении великого – свести к тупому поклонению личности всё то, что он после себя оставил.

Эркена покачал головой.

– У великой идеи, великого деяния всегда есть лицо. Лицо, тело, голос конкретного человека. Разумеется, люди любят такого человека за его дела… но ведь любят, и им нельзя это запретить. Поймите, у идеи как таковой нет ни рук, ни ног, ни голоса, чтобы говорить среди людей. Ей всегда нужно говорить через кого-то. Только так идея станет близка к людям. Я говорю – идея, моя мать говорила – бог, но разве это не одно и то же?

– Нет.

Бракири удручённо вздохнул.