Ключи от понедельника

— Святой Бернар — очень почитаемый мной праведник, но в Писании недвусмысленно сказано: «Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой — Виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода». Стоит ли трактовать это иначе, чем как искоренять скверну священным огнём? Ересь сродни безумию. Ей свойственно извращать самые высокие помыслы и приводить их к виду, противному любому пониманию, как христианскому, так и мирскому. Брат наш Аквинат, коим гордится орден, изрёк в труде своём: «Извращать веру, от которой зависит жизнь души, гораздо преступнее, чем подделывать монеты, которые служат лишь в земной жизни, поэтому если фальшивомонетчики и другие злодеи по справедливости осуждаются на смерть, то с тем большим основанием можно справедливо казнить еретиков, коль скоро они признаны виновными». Допрос, учинённый мной, показал, что убийство архиепископа не было самой целью заговора. Подрыв устоев церкви, осквернение святыни — вот их великая тайна. Страшно сказать, эти ничтожнейшие, ограниченные людишки решили сотворить суд над Господом и промыслом его. Да прольётся гнев господень на их грешные души! Пойдём, я хочу тебе показать этих оборотней.

Спустившись в подвал, Бертран невольно съёжился в ожидании чего-то ужасного. В каменном мешке было темно и сыро. Лишь изредка горели тусклые закопчённые светильники, но они источали скорее смрад, чем свет. Было тихо, только крысиный писк нарушал покой сумрака. Марсини зажёг факел и уверенно шагнул в темноту. Они шли вдоль железных клеток, выхватывая пламенем грязные, измождённые лица узников. В глубине казематов ворочались не люди, а обескровленные призраки. Несчастные кидались навстречу и тянули руки с надеждой остаться хоть гнусными насекомыми в перегное чужой памяти. В этом было что-то нечеловечески жуткое. Узники сменяли друг друга, копошились, издавали звуки, объединённые одним — мертвящей незыблемостью своей судьбы.

— Вот, — сказал монах, останавливаясь напротив одного из склепов.

В глубине темницы толпились люди, вялые и напуганные. Они, как загнанные звери, сбились в кучу, стараясь спрятаться друг за другом. То было единственное место в мрачном подземелье, где люди ещё сохранили остатки жизни в глазах. Сколько они провели в темноте подвала, три, пять дней? Кем эти господа выйдут отсюда, если посчастливится? В сердце Бертрана скользнула непрошеная жалость.

— А этот подарок тебе лично от меня, — сказал Марсини, беря викария за плечо и увлекая за собой к соседней решётке. Он просунул факел глубоко внутрь помещения. — Смотри.

В самом углу темницы Бертран увидел комок тряпья. Монах стукнул рукоятью факела по решётке. Тряпки зашевелились, из-под них показалось лицо, испачканное запёкшейся кровью и неестественно опухшее от множества синяков. Тело медленно переворачивалось: каждое движение давалось ему с трудом. Когда, пытаясь подняться, человек выпрямил руки, тряпки сползли с обессиленно повисшей головы, открыв рыжую копну волос, так знакомых Бертрану. Священник отпрянул от решётки, не в силах поверить в увиденное. Марсини тут же бросился к нему и поднёс к лицу факел.

— Что, сильно искушение Дьяволово? — заорал монах. — Где сейчас тяга к блудодейству, когда ты зришь этот кусок мяса? Где телеса её, кои были прибежищем плотского греха? Диавол крепко оседлал ведьму. Се исчадье ада ныне обратно в ад возвратится! Пусть огонь терзает и опаляет её, пусть за тщету и гордыню наложится кара Божественного правосудия! Пусть, это послужит тебе должным назиданием.

— Но ведь это она поведала мне о заговоре, — сдерживая подступившие слёзы, пробормотал Бертран. — Разве несчастная не заслуживает милосердия?

— В тебе говорит не вера, а ужас запоздалого раскаяния, — тоном наставника изрёк Марсини. — Грехи её столь ужасны, что искупить их невозможно ни покаянием, ни даже смертию. Тем горше твоя мантия печали.

В темноте коридоров послышались шаги. Пламя факела качнулось от сквозняка. К нам приближались монахи, одетые в белые рясы с чёрными накидками поверх голов. Они пели псалмы. Доминиканцев сопровождали стражники. Вся процессия остановилась рядом с темницей Изабеллы.

— Пойдём на воздух, — сказал верховный инквизитор. — Нам больше нечего здесь делать.

С берегов двух рек волнами набегал лёгкий бриз. Он дул, не ведая о поджидавшей его невидимой опасности. Пробираясь по улицам, ветер срывал с места запах чахнущих помоев и, смешивая свою свежесть с вонью грязных окраин, разлетался по всему городу. И так чистота речного ветра, растворяясь в тлене сточных канав, не могла вырваться из цепких объятий гниющего мира, покорно принимая на себя бремя безмолвного слуги. Так и в жизни: самые высокие помыслы, движимые светлыми идеалами, увлекая за собой всю мерзость изнанки жизни, вынуждены терпеливо скитаться в дальних уголках сознания, ограниченного узкими границами дозволенного. Рушился мир Бертрана, а реки Сона и Рона как ни в чём ни бывало несли свою нехитрую философию по узким улочкам Лиона.