Клыки Доброй Матери

Я увидел, как кружево камня дробится в пыль, как дороги идут буграми и пропадают в песках. У дорог чернели тела зверей с проступившими рёбрами, и дома, сами как умирающие звери на подкосившихся ногах колонн, ещё пытались устоять, тянулись за помощью. Как умирающих зверей, их можно было только добить. Я смотрел, лишившись дыхания, как гибнет мой город, и бессилен был помочь ему.

Огонь разгорелся во мраке. Кто-то шёл сюда с лампой, и видение рассеялось, но боль и страх терзали меня.

Я тосковал о Наккиве, но все города этих земель — лишь тень моего синего города. Если он мёртв, то мёртв и я. Меня больше нет. Нас больше нет.

— А, Бахари ушёл, — сказал мой ночной гость и поставил лампу на песок. — Я велел ему заняться тобой, но он ушёл спать. А вот мне не спится!

Проведя ладонью по кровавой корке песка, он сел в стороне, уткнув подбородок в колени — не владыка земель, но испуганное дитя, ищущее утешения. Он пришёл не к тому. Я сам был — дитя, выросшее дитя, за спиной которого больше никто не стоит, и некого звать на помощь.

— Ты можешь представить, что однажды уйдёшь к Великому Гончару? — с коротким смехом спросил мой гость и принялся грызть костяшки пальцев. — Представь, что стоишь перед ним, а он смотрит гневно, и протягивает руку, и сминает тебя, а ты — ты слышишь треск собственных костей, и задыхаешься от боли, и вместо крика изо рта твоего льётся кровь, кровь идёт носом, и пальцы Великого Гончара скользят, но он не бросает работу. Он смотрит сурово, и ты понимаешь, что мёртв, что тебя уже не спасти — но пока он смотрит, это ещё ты, и вся эта боль — твоя до последней капли.

Тяжело дыша, он подался ближе и зашептал горячо и торопливо:

— И ты ждёшь, ты молишь, чтобы эта мука кончилась — молишь беззвучно, потому что голоса нет, — и когда он наконец кладёт палец тебе на лицо, ты уже почти рад. И приходит блаженная тьма, но потом… Потом ты просыпаешься — опять. Не тот, кем был прежде. Впереди страдания без конца, побои и голод, унижения — всё, что только можно вообразить. Ты слаб, ты слабее всех, и каждый по праву сильного делает с тобой, что хочет. Представь, если можешь! Вот что я вижу каждую ночь, стоит закрыть глаза. Вот что я вижу — и я не хочу умирать!

Он поднялся, не в силах сидеть, и принялся ходить по залу, увязая в песке. Лицо его, подсвеченное лампой снизу, казалось нечеловеческим и странным.

— Я не хочу умирать! Отведи меня в свой город. Я… я наместник Великого Гончара — кто, как не я, заслужил вечную жизнь?

Так он спросил, но в голосе его я не слышал уверенности. Затем он подошёл и вынул нож.

— Тебя должна пробудить людская кровь. Мой отец всё пытался узнать, как заставить вас говорить, а до него пытался дед, и кто-то сказал им, что людской крови не нужно. Они даже не пробовали, боялись, боится и Бахари, но я не боюсь. Мы узнаем сейчас!

Зажмурившись, он провёл ножом по ладони. Провёл слабо, не оставив следа, и посмотрел с досадой, облизывая губы. Затем, сжавшись от предчувствия боли, провёл сильнее — и приложил ладонь к моему колену.

— Оживи! — велел он. — Говори!

Меня терзали собственные тревоги. Оставленный всеми, утративший всё, я не мог вместить чужую боль и не мог жалеть других. Я хотел, чтобы этот юноша с искусанными губами и пальцами ушёл, ушёл со своим страхом, душным, заразным, как хворь.

— Оставь меня, — сказал я. — Моего города больше нет, и нет источника. Мне некуда тебя вести. Иди себе, дитя, и отринь страх: Великий Гончар добр. Ты увидишь сам, когда придёт твоё время.

Он отшатнулся, едва не упав, и выставил руки перед собой.

— Ты… Ты говоришь! Я был прав, а они не хотели слушать. Не смей отказывать мне, отведи!.. Ты отведёшь. Я дам тебе всё, о чём только попросишь!

— Слышал ли ты, дитя? Источника больше нет.

— Не слышал и не желаю. Веди! Укажи место, и мои люди раскопают источник. Указывай! Мы отправимся в путь немедленно.

Я пожалел, что заговорил, но сделанного не воротишь. Я молча глядел на юношу, а он — на меня, дрожа от нетерпения и кусая губы.

— Что ты молчишь? — воскликнул он. — Твоё дело вести, о прочем будут думать другие. Скажи, что тебе нужно — ты всё получишь!

Что он знал? Всё, чего я хотел — вернуться назад, в тот день, когда ото всех ушёл. Не бежать должен был я, а найти в себе силы, чтобы признаться братьям и сёстрам: я слаб, я едва их не предал. Едва не пустил зло в эти земли, я, приставленный быть их защитником, едва не разрушил всё, над чем трудился Великий Гончар и что с такой любовью взращивали мы, старшие дети.

Я должен был оставаться с ними рядом, и что бы ни ждало их, разделить эту судьбу. Теперь не пришлось бы гадать, куда они пропали. Не пришлось бы доживать одному, и впервые бояться смерти, и бояться того, что будет потом.

Но разве это дитя способно вернуть меня в давно прошедший день? Этого не сумел бы и сам Великий Гончар.

— Говори со мной! — повелел юноша, вскинув голову: глаза прищурены, ноздри раздуты. — Не захочешь по-хорошему, велю развести огонь у твоих ног. Ты ощутил моё прикосновение — может, почувствуешь и боль, даром что каменный! Решай, я зову людей.