Князь Евгений Петрович Оболенский

«Прибыв туда (в Нерчинск), – продолжает свое письмо Оболенский – послали нас в острог или, лучше сказать, в тюрьму, в которой поделаны были для каждого клетки в два аршина длины и в полтора ширины. Нас выпускали из клеток, как зверей, на работу, на обед и ужин и опять запирали. Работа была под землей на 70 и более сажень. Урочные наши работы были наравне со всеми каторжными в заводе, от которых мы отличались единственно тем, что нас держали после работы в клетках, а они все пользуются свободою, исключая тех, кой впадают после ссылки на заводы в преступления, за которые их наказывают и сажают на известное время в тюрьму. Не стану тебе описывать, любезный друг, подземное царство, которое ты можешь узнать от всякого, бывшего в горных заводах… Но ты можешь себе представить, каково нам было в тюрьме, если работа в горе была для нас временем приятнейшим, нежели заключение домашнее. Дни праздничные были для нас точно днями наказания: в душной клетке, где едва можно повернуться, миллион клопов и разной гадины осыпали тебя с головы до ног и не давали покоя. Присоедини к тому грубое обращение начальства, которое, привыкши обращаться с каторжными, поставляло себе обязательностью нас осыпать ругательствами, называя нас всеми ругательными именами. К тому же должен тебе сказать, что к нам приставлен был от Иркутского губернатора квартальный, который должен был смотреть за нами, а от горного начальства офицер горный [21] , которому также поручено было смотреть за нами. Горное начальство боялось донесений квартального, и потому строгость умножало; квартальный же боялся горных, и таким образом нас окружали две неприязненные силы, которые старались только увеличить наши тягости. С февраля месяца на нас надели железа, а с весной нас велено употреблять только на работы над землею, что, по их мнению, значило облегчение в работе, а по нашему увеличение тягости работы, которая под землею легче. Впрочем, ко всему можно привыкнуть, исключая того, что оскорбляет человеческое достоинство. В сем последнем мы, действительно, получили облегчение, потому что начальник заводов (Бурнашов) [22] реже начал нас посещать и потому мы уже не слышали слова слишком оскорбительные. К тому же присутствие наших истинных ангелов-хранителей, княгинь Трубецкой и Волконской, доставляло нам и отраду, и утешение… [23] Оставленный отцом, не получая от него ни строки впродолжение двух лет, я думал, что обречен на всегдашнее забвение от него и от всех вас. Время хотя не примирило меня с сей мыслью, но, по крайней мере, заставило философствовать поневоле и убеждаться, что нет ничего постоянного в мире; так прожили мы, любезный друг, в Нерчинских рудниках или заводах, в Благодатском руднике, до октября месяца; тут повезли нас в Читу, где уже были собраны все нынешние жители Читинской тюрьмы. Нас было восемь в Нерчинске: Трубецкой, Волконский, Артамон Муравьев, Давыдов, Якубович, два брата Борисовых и я. Радостно обнялись мы с товарищами». В Чите условия жизни были гораздо лучше, чем в Нерчинске. Оболенский описывает их так: «целый день у нас, как в солдатских казармах, (т. е. в тех, в которых когда-то жили многие декабристы при своих полках), которые ты довольно часто посещал: шум, споры о предметах философских, ученых и тому подобное, которое большею частью служит к тому, чтобы убить часа три или четыре долгих наших дней. Встаю я рано, читаю, занимаюсь кой-чем умственным, пока все спят и тишина не нарушена; потом опять читаю, но для препровождения времени больше, нежели для занятия. Несколько часов в день посвящаю механическим трудам: столярничаю, шью или подобное что-нибудь делаю. На казенную работу ходим мы через день. Наша обязанность смолоть муки десять фунтов на ручных мельницах. Для меня работа не тяжела, потому что, слава Богу, силы физические доселе меня не оставляют; но для тех, у которых грудь слаба, работа эта тяжеленька. Летом начинаются у нас работы каждый день и утром и вечером: мы делаем дороги, починяем старые, ровняем улицы так, чтобы везде проехать, как шаром прокатить. Сверх того, у нас собственный наш огород: на сто человек заготовить запас на зиму – немаловажный труд: 105 гряд каждый день полить занимает, по крайней мере, часов пять или шесть в день. Осенью мы собираем овощи с гряд, квасим капусту, свеклу, укладываем картофель, репу, морковь и другие овощи для зимнего продовольствия и таким образом невидимо настает октябрь, и зимния долгия ночи опять заставляют обращаться к трудам умственным». [24] Жизнь узников в Чите и затем Петровске, куда они были переведены летом 1830 года, известна из воспоминаний многих декабристов и потому на этом предмете мы больше останавливаться не будем: то же однообразие, та же монотонность в труде и отдыхе, та же тоска. Благодаря сокращениям сроков, являвшихся результатом различных торжественных событий русской жизни, Евгению Оболенскому пришлось пробыть в каторге не всю жизнь, а лишь до 1839 года, когда он был, наконец, перечислен в ссыльно-поселенцы и водворен на поселение сначала в Туринске, а затем Ялуторовске, Тобольской губернии. Там он провел в изгнании еще 17 лет жизни, прилагая усилия к тому, чтобы не дать себя окончательно заесть тоске и стараясь по возможности быть полезным окружавшим его людям. Известна та добрая память, которую оставили по себе декабристы во всей Сибири. Наконец, в 1856 году появился известный манифест, которым находившимся еще в живых декабристам, разрешалось «возвратиться с семействами из Сибири и жить, где пожелают в пределах Империи, за исключением только С.-Петербурга и Москвы» [25] .На основании этого манифеста, Оболенский возвратился в Россию, где и прожил, интересуясь всеми вопросами наступившей эпохи преобразований, еще почти десять лет. В это время у него началась, между прочим, переписка с тем самым Яковом Ростовцевым, который некогда был его сослуживцем, а теперь из подпоручика стал, разумеется, генерал-адьютантом, главным начальником военно-учебных заведений, графом… Известна та роль, которую играл Ростовцев в Николаевскую эпоху, известен и его «либерализм» в эпоху либеральную… Но мягкий, добрый и думавший уже о могиле Оболенский не помнил зла…