Князь мертвецов 2

Митя протянул к ним подрагивающие пальцы. Прикосновение к мягко переливающемуся альвийскому шелку были чистым, незамутненным наслаждением.

— Я, к вашему сведению, спал, — пробормотал Митя и в голосе его дрогнуло самое настоящее рыдание.

Глаза альва, восседающего на стуле с величием и изяществом наследного принца на троне, довольно блеснули:

— А мы с дядьями и матушкой — нет! Всю ночь шили. Примерьте, — альв легко спорхнул со стула и подтянул к себе саквояж. Ни безупречный цвет лица, ни безукоризненный костюм, ни собранные на макушке в вычурные косицы серебряные волосы — ничто не выдавало бессонной ночи.

— А пауков переловили? — спросил Митя, поглядывая на сорочки в благоговении и почти ужасе — вдруг исчезнут? Потому что две — нет, господа, вы не понимаете, действительно ДВЕ! — сорочки целиком из альвийского шелка… Такое разве что у самих альвов бывает. Не таких, как Йоэль, а тех, что совсем альвы, из-под Холмов.

— Ловим, — вздохнул альв. — Одного не хватает. Найдется, рано или поздно, главное, чтоб никто его не прибил, приняв за фомора. Или еще за какую нечисть. Предваряя ваш вопрос, сразу скажу, — он вскинул ухоженную ладонь, не давая Мите вставить слово, — их привезла моя мать, из Вены. Он… он был альвом. Мой отец. Только, это ведь для нас все альвы — лорды. А в реальности, даже альвийской, когда все лорды, кто-то должен быть лордом-золотарем. Ну, или лордом-садовником. Лордом-портным. Вот он таким и был: портным при альвийском посольстве в Австрийской империи. У них это, правда, именовалось, лорд-мастер Одеяний. Он даже и впрямь принадлежал какому-то из альвийских Великих домов…

«Дому Ивы, — подумал Митя. — Тут уж без сомнений»

— Ему нужны были помощницы для черновых работ. Но даже для таких работ альвы набирают лучших. Моя мама такой и была — лучшая портниха мастерской, в которой она тогда работала. Альвы — это уровень, если ты работал на альва, для тебя все двери открыты. Ее взяли, а потом… Она ведь и сейчас красива, а тогда… Молодая. Экзотичная — по крайности, для него. Талантливая — для альвов это много значит. Он говорил, что она тонко чувствует красоту. Он вообще говорил много и красиво. Сейчас тоже все говорят: что она сама виновата. Надо было помнить, что он другой веры. И вообще нелюдь. Но она не хотела об этом помнить тогда. А потом оказалось, что у нее будет ребенок.

Митя почувствовал, как щеки у него вспыхивают — все же это очень деликатная тема, а альвы, вот уж дети природы, если так просто могут ее обсуждать! Даже будучи евреями…

— Мы с ней говорили об этом всего один раз. Я ее заставил.

Вот точно — дети природы! Трудно вообразить, как бы он, Митя, свою мать заставил. Хотя и мать у него… м-да…

— Он сперва очень удивился. Сказал, что никак этого не ожидал. Что это также странно, как если бы человек имел ребенка от мартышки, — лицо альва исковеркало чудовищной гримасой: в ней была и боль, и ненависть, и презрение, и… бесконечное унижение — уж его-то Митя опознавал безошибочно. — Что люди и без того нечто вроде животных, а уж те, которых и сами люди считают не ровней себе, те и вовсе… И велел… приказал ей избавиться от ребенка. Я… Вы… По всем статьям то, что она сделала — преступление. Но она говорила, что была очень зла. Хотела сделать ему также больно, как он сделал ей. И она украла. Зашла в его мастерскую, вроде как в последний раз — к ней там все привыкли. И забрала маленьких паучков, новорожденных. И уехала. Ей предлагали остаться в Петербурге, в ателье самой Иды Ладваль. Но она боялась, что он станет ее искать. Не из-за меня, — он усмехнулся, криво и зло, но даже эта улыбка ему шла, — из-за пауков. А может, хотела, чтоб искал, хотя бы из-за пауков. Уехала сюда, к братьям. Пауков разводить она даже не пыталась — им требуется особая, альвийская сила, чтобы расти, а без нее они во что-то вроде спячки впадают. Мне пять лет было, когда я коробку с ними нашел. Вот у меня они выросли, и даже ткать начали. И стало очевидным, до какой степени я… альв. Может, не будь я таким альвом, или не будь меня вовсе, всем было бы легче.

— Зато теперь ваши соотечественники вас уважают — вы так дрались за них, — тихо сказал Митя.

Он стоял перед зеркалом, на нем была сорочка альвийского шелка. Еще недавно он бы и убил, и умер ради этого. Но теперь он уже и убил, и умер, и может, именно поэтому даже не смотрел на свое отражение, а только на отражение застывшего лица Йоэля у себя за спиной.

— Уважают, кланяются даже. Никто дурного слова не говорит. вчера вместо Йоськи ребе Йоэль назвали… — улыбка на его губах была вымученной, — и я понял, что навсегда останусь чужим для народа моей матери! И для племени моего отца тоже, только вот их я и сам не приму! — с тяжелой, подсердечной ненавистью процедил он. И тихо добавил. — А для империи я плох и с той стороны, и с этой. Как ни повернись, — он отвернулся. И заговорил оживленным, насквозь фальшивым голосом. — Сюртук примерьте! Он пока только сметан, но поглядеть же надо.

И аккуратно, придерживая здесь и прихватывая там, подал сюртук.