Князь-волхв

Тимофей с трудом сглотнул застрявший поперёк горла ком. Кровь уже вовсю клокотала в жилах. Сердце колошматилось в груди. В висках стучало. Ох, кто бы знал, чего стоило ему сейчас сдерживать себя!

Тимофей тряхнул головой. Предупредил: грозным и в то же время прерывающимся от волнения голосом:

— Кня-ги-ня!

Наверное, вышло не очень убедительно.

Арина шагнула к нему.

Добавить к сказанному что-либо ещё оказалось невозможно: во рту вдруг наступила сушь, язык прилип к гортани.

Дочь никейского императора и супруга ищерского князя, поблёскивая сочными губами и большими влажными, с поволокой, глазищами, не спеша, ступала голыми ногами по выскобленным доскам пола. Раз шажок, два… Соблазнительно колыхались округлые бёдра, маняще выступали из полумрака налитые груди.

Тимофей выставил перед собой меч. Глупо, конечно, но что ещё он мог предпринять?

Арина вплотную приблизилась к сотнику. Заточенное остриё упёрлось между набухших розовых сосков. Княгиня улыбнулась шире, сделала следующий шаг, спокойно и уверено отведя меч в сторону. Рука Тимофея утратила былую крепость, стала вдруг мягкой, податливой. Ну а как иначе? Не протыкать же, в самом деле, молодую княгиню? Не рубить же чужую блудливую жёнку, хоть и дадено такое право. И тревогу ведь не поднимешь. Какая тревога, когда Арина уже стоит перед ним без одежды! Что и кому тут объяснишь?

Тимофей опустил меч.

Отступил на шаг.

Потребовал хрипло, не особенно, впрочем, надеясь, что его требование будет выполнено:

— Остановись, княгиня!

И решился.

Слегка ударил клинком — плашмя, по гладкому бедру.

Слабый шлепок. Короткий смешок…

Арина, хихикнув, подступила ближе.

— Княгиня, добром прошу!

Ещё ближе…

Тимофей ударил снова. Сильнее. Как бьют разыгравшуюся норовистую кобылку.

В этот раз шлепок прозвучал громче, смачнее.

Арина дёрнулась в сторону — аж колыхнулись упругие перси. Меч отпечатался на нежной коже горящей красной полосой.

Княгиня остановилась, глянула на полыхающее бедро. Не со страхом, не с гневом, не с удивлением даже. Скорее, с любопытством. Провела рукой по багровеющему следу. Подняла глаза. В распахнутых карих очах — ни слёз, ни испуга, ни гнева. Только лукавство да шальное веселье.

— А знаешь, Тимоша, мне это даже нравится, — между влажных губ мелькнул розовый язычок. — Можешь продолжать.

Нравится?! Продолжать?! Ну, раз ТАКОЕ нравится!.. Как остановить её (её и себя, да — и себя тоже!) Тимофей уже не знал.

— Ну что, хочешь ударить ещё? Так сделай милость, — она сама подставила бедро, с улыбкой его огладила.

Интересно, у них в Царьграде все такие?

Меч тяжелил руку и казался ненужным, лишним и никчёмным. Ни меч, ни рука не хотели рубить гречанку. И Тимофей знал: не будут.

— Пос-с-слушай… кн-н-нягиня… — бушующая страсть и вожделение рвали слова и мешали закончить фразу.

Княгиня слушать не желала.

Арина провела пальцем по долу обнажённого меча. Будто лаская оружие. А через оружие — и самого Тимофея. Потом палец скользнул по заточенному лезвию. Но неаккуратно как-то скользнул.

Княгиня охнула.

— Вот ведь досада!

Поморщилась. Капелька крови выступила на порезанном персте. Гречанка что-то шепнула, остановив взгляд на набухавшем гранатовом зерне.

А тёмно-розовые сосцы на обнажённой высокой груди набухли уже давно. И Тимофей уже был не в силах отвести от них глаз.

И всё же…

— Княгиня! — он ещё пытался противиться невыносимому соблазну.

А соблазн захлёстывал с головой, обращая дыхание в хрип.

— Дай-ка угадаю, Тимоша, — томно промолвила княгиня. — Угрим велел тебе не выпускать меня отсюда, но о том, чтобы меня не целовать он ведь ничего не говорил? А?

Да, не говорил. Да, не было такого. Но ведь это и так… само собой разумеется… Или нет? Не само собой? Не разумеется вовсе? А?

— Кня…

Тонкий длинный пальчик Арины, украшенный рубиновой кровавой каплей лёг на его уста.

«…гиня!»

Тимофей ощутил влагу на губах — солоноватую, терпкую. Различил, как вновь шевелятся губы Арины. Беззвучно, едва заметно, но шевелятся. Что они говорят? Какие слова? Какие шепчут заклятья?

Смутная тревога, а потом…

Потом уста примкнули к устам. И горячее тело — к холодному доспеху.

И качнулось. И поплыло.

Всё вокруг. И он сам.

Неведомая отрава? Незнакомый яд? Что-то стремительно растекается от губ по рту, голове, груди, холодит руки, леденит ноги…

Вот оно! То самое колдовство, коварное чародейство гречанки, о котором предупреждал князь, и которого следовало опасаться. Но Тимофей не внял предупреждению Угрима. Тимофей расслабился, промедлил. Поддался соблазну.

А теперь — поздно…

Не-е-ет! Не поздно.

Руки ещё повиновались. Немного. И собранная в кулак воля не утрачена до конца. И пальцы пока не разжались. Ослабевшие, окостеневшие, они всё же держат меч, судорожно вцепившись в рукоять.

Тимофей медленно занёс клинок над гречанкой, прильнувшей к нему в поцелуе — долгом и страстном. Но неискреннем. Колдовском.

Рубить?

Колоть?

Тимофей не стал. Не смог. Даже сейчас. Он просто позволил тяжёлому оружию пасть вниз. И добавил к весу боевого меча кое-что от себя. То немногое, что ещё оставалось. На что хватало сил.

Круглый набалдашник рукояти обрушился на прелестную головку Арины.