Княжеский отпуск (СИ)

- Садись, Матрёна Тимофеевна. Вот хочу, чтобы ты рассказала нам с князем что-нибудь новенькое.

- Так я ж два дня тому как рассказывала! Да так долго, что ты, батюшка, не дослушал - уснул на самой средине, - удивилась она несколько деланно, будто подзадоривая графа упросить её получше.

- Жара проклятая - всё тело тогда вымотала, вот я и задремал, - ответил он.

- Ну да, ну да, - быстро закивала она, видимо, не желая продолжать разговор о погодных условиях. И в этом она оказалась права: чем меньше граф думал о погоде, тем легче она переносилась. Таким способом "не задумываться" он пользовался всю жизнь, поэтому её тяготы становились менее заметны.

Снова наступило короткое молчание - все, словно, собирались с силами: господа - слушать, а Матрёна - рассказывать.

- Ну, воля твоя, - сказала она, расправляя складки простого платья и садясь на стул в дальнем тёмном углу, так что её не было видно, зато хорошо слышался её голос в тихое вечернее время. Будто притянутые невидимыми нитями, оба мужчины смотрели в сторону старухи и внимали каждому слову, произносимому из потаённого угла.

И вот, первые слова "Давным-давно...", уловимые ухом, были той слабой нитью, которая способна потянуть за собой всю цепь старинной легенды.

"Давным-давно, ещё во времена матушки Екатерины Алексеевны, в одном лесу появился старик - его изгнали из своего войска казаки Емельки Пугачёва. Когда Емелька озоровал на Волге, много было тогда приставших к нему татар, чувашей и мордвы. Средь той мордвы был и наш старик. Умел он делать кое-какие вещи полезные: человека вылечить от тяжкой напасти, или скотину прихворнувшую поднять на ноги - и всё это одним лишь шёпотом, да простыми лесными травками. Однажды не смог старик помочь одному казаку, и тот умер посиневшим, как слива. А у некоторых вдруг начались напасти невиданные: язвы на руках и ногах, кровь горлом, как из ведра, усушение всего тела, да много чего ещё. Не удавалось старику справиться с этими бедами - ушла, видно, его сила. Тогда казаки выгнали его из отряда, а перед этим сказали: добром, мол, уходи, а то привяжем к столбу, подпалим солому под ногами твоими, и уйдёшь чёрным дымом к царю небесному. Казаки ему заместо огненного столба, в "память" о плохо сделанном деле, оттяпали руку по локоть. Да, нет на свете людской благодарности: добро делаешь - ты мил и хорош, а как чуть оступился, не смог помочь - тут же тебя и гонют с позором, и калечут..."

Матрёна Тимофеевна замолчала. Князь увидел, что она делает какие-то движения руками, словно, хочет снять с лица липкую паутину. Но тотчас догадался - плачет старуха. Тихо льются слёзы, без всхлипываний, без голоса, и все они от внутренней личной беды Матрёны, и никого она в свою душу не пустит, кто бы ни просился.

Так прошла минута-другая. Князь посмотрел на графа: тот сидел совсем притихший, подавленный, боялся слово сказать. Тишина не нарушалась даже горящими свечами, которые должны были хоть иногда потрескивать, но в эту минуту и они молчали. Тут князь услышал лёгкое шуршание в том тёмном углу: старуха, после лёгкого отряхивания платья и тяжкого вздоха, продолжила рассказ:

"Старику надеяться было не на кого. Ушёл далеко в лес, и построил себе худую маленькую избёнку - много ли с одной рукой наработаешь. А когда уходил, то нашёл где-то на дороге маленькую брошенку - девчонку годовалую, видать, кто-то с телеги скинул. Взял он её с собою, Анюткой назвал. Жил с ней дед на самом отшибе, от людей подальше, никому уже не помогал - боялся, что хуже сделает. Изредка лишь Анютку лечил от разных детских хворей.

Та росла, умнела потихонечку. Развлечений в лесу было не много: дедовы глиняные свистульки, да куклы деревянные. К тринадцати анюткиным годам, дед стал приносить из лесу какую-то новую пахучую травку - заваривал чай и поил Анютку, сам же его не пил. После этого чаю Анютка с каждым днём становилась красивее, сильнее, бойчее. Только кому та красота нужна в глухом лесу, где её видят только белки да зайцы?

И вот, в один день, пошли они с дедом по грибы - по ягоды. Долго бродили по чащобам в поисках съестного - устали сильно, зато набрали целых две корзинки всякого лесного добра. Шли они по высокому гребню зелёного холма, как вдруг Анютка споткнулась о камень, будь он неладен, и сорвалась вниз. Дед, насколько позволяли годы, кинулся бегом - вниз по тропинке, до которой они не дошли семь саженей. Когда спустился, то ничего не увидел, кроме слегка примятой травы, да сломанной корзинки с грибами и ягодами. Где же Анютка? Куда она подевалась? Искал, искал. Ночь уж близится, домой пора ворочаться, а её всё нет. Слёзы покатились по стариковским щекам, сердце щемит, ноги не идут от разломанной корзинки, а идти надо - скоро волки по лесу рыскать будут. Еле добрёл до своей избушки. Лёг на скамью и уснул крепким сном.