Книга интервью. 2001–2021

Очень хорошо встретили. Она вышла в Стэнфорде, в очень престижном издательстве. Было много положительных рецензий, но реакция была не такая бурная, как в России. И не только, кстати, в России – украинские читатели тоже с большим интересом открыли для себя эту книгу. Мы видим вместе с ними, как буквально на наших глазах холодные войны становятся горячими, но при этом они остаются войнами за прошлое. Когда прошлое не проработано, не осмыслено, оно возвращается. Может быть, в других формах, но возвращается.

Если сравнить наш посттравматический опыт и немецкий, они ведь очень разные. Немцы назвали вещи своими именами, а мы до сих пор не можем назвать палачей – палачами.

Ситуация в Германии уникальна, поскольку долгое время она находилась под оккупацией и политику денацификации проводили военные стран-победителей. Там был Нюрнбергский процесс, там были процессы, которые позже шли при Аденауэре. Но уже опыт японцев был совсем другим; они стараются не вспоминать ни войну, ни оккупацию, ни атомные бомбардировки. В СССР первая попытка десталинизации после XX съезда была инициативой людей, которые сами участвовали в репрессиях. Это был их личный выбор, а не навязанный извне. Поэтому сравнивать российский опыт и немецкий очень трудно.

Вы пишете о «твердой памяти» и «мягкой памяти». «Твердая память» – это памятники, воздвигая которые государство запечатлевает представления о самом себе. «Мягкая» – это общественные дискуссии, мемуары, устные воспоминания. И если недостатка в «мягкой памяти» Россия вроде бы не испытывает – издают же у нас Шаламова, Солженицына, – то с «твердой» дела обстоят хуже.

У этого есть политические причины. Издать книгу – это индивидуальный проект, ты можешь ее издать или не издать, а памятник – коллективный проект, который требует участия государства. Я имею в виду не только федеральную власть, но и региональную. Когда я был в Вологде, я спрашивал у председателя Вологодской городской думы, почему в их городе нет памятника жертвам политических репрессий. Его дед умер в лагере, и этот чиновник ответил всерьез: в Вологде, сказал он, работают другие формы сохранения памяти – литературные. В Европе, в той же Германии, много памятников. Но установка еще одной стелы или бетонного блока вовсе не означает, что люди будут об этом больше думать, спорить, переживать. Твердая память должна взаимодействовать с мягкой, одно без другого не будет работать. Это как в компьютере – «железо» не будет работать без «софта». В Германии слишком много «твердой памяти» и слишком мало общественных дискуссий. А в России все наоборот. Зайдите в обычный книжный магазин, рассчитанный на массового читателя, – и вы увидите немало разнообразия. Хорошие исторические книги там соседствуют с безумными, и тех и других окажется очень много.

Мы ведь не достигли консенсуса ни по одному историческому вопросу. Все находится в движении. Вот это брожение, невозможность даже спустя 100 лет прийти к согласию – это хорошо или плохо?

Плюрализм мнений – это еще не общественная дискуссия. Но разнообразие позиций, пусть и необоснованных, – условие, необходимое для расцвета публичной сферы. С одной стороны, всякое брожение хорошо, оно показывает, что жизнь идет, не застывает на месте. С другой – в посткатастрофическом обществе отсутствие консенсуса чревато хождением по кругу и поисками виноватых. Они давно умерли, но отделения от прошлого не произошло. И эта смесь из прошлого и настоящего определяет культурную память постсоветского человека.